Дорогами большой войны

— Спросите у Клименко, как дела? — крикнул Аршинцев лейтенанту.

Лейтенант быстро завертел ручку телефона, что-то закричал в трубку и, не вставая с колен, доложил:

— Боевое охранение противника смято. Подходят к концу леса. Майор Клименко просит прекратить огонь.

— Передайте Чамкину: прекратить огонь!

Серые бронтозавры в последний раз изрыгнули пламя и затихли. Через минуту, снова затянутые брезентами, они исчезли в лесной чаще. Сразу стало тихо. Но мы знали, что именно сейчас, когда наступила тишина, там, на Лысой горе, началось самое главное — штурм вершины. Оттуда стали доноситься одиночные выстрелы и какой-то еле уловимый гул.

— Майор Клименко докладывает, что вершина горы взята, — сказал лейтенант, — один батальон прочесывает западные скаты, а другой преследует противника на северных скатах.

Аршинцев молча взял трубку из рук лейтенанта, присел на корточки и отрывисто сказал:

— Противника преследовать только до отметки Синий Крест. По краю леса, на северных скатах, немедленно окопаться. Западные скаты держать одной ротой. Остальных отодвинуть в резерв, к дороге, и не ослаблять наблюдения за этой дорогой ни на одну секунду. Понятно?

Несколько минут Аршинцев внимательно слушал то, что говорил ему командир полка, — тот, должно быть, сообщал что-то очень неприятное, потому что густые брови Аршинцева хмурились и губы сердито передергивались.

— Разве у вас нет саперных лопат? — закричал он. — Так почему нельзя окопаться? Что? Лопаты не берут? Хорошо. Кирок не будет, а ломы пришлю к двадцати часам.

Бросив трубку, Аршинцев поднялся и сказал нам, глядя куда-то в сторону:

— Трудно, черт возьми! У этой проклятой горы каменистая вершина, а у нас ни кирок, ни ломов нет.

— А откуда вы думаете добыть ломы к двадцати часам? — поинтересовался Неверов.

— Сейчас прикажу вынуть железные оси из обозных телег и снарядных ящиков. Все равно люди подносят снаряды по тропам на себе.

Вершину горы Солодки мы покинули в полном молчании. Нам казалось, что спуск длится гораздо дольше, чем подъем. Аршинцев шел впереди, все время думал о чем-то, и нам не хотелось мешать ему. Когда замелькали штабные блиндажи, я догнал Аршинцева и сказал ему:

— Товарищ полковник, я хочу пробыть несколько дней в батальоне, который сейчас обороняет Лысую гору.

— Ну что ж, езжайте туда, — согласился Аршинцев, — только будьте осторожнее. Там неизбежны контратаки. И потом советую вам не забывать о том, что здесь горы. Не путайте ориентиры. Расстояние кажется здесь обманчивым.

— Хорошо, спасибо, я постараюсь быть внимательным, — ответил я.

— Компас и карта у вас есть?

— Есть.

— Хорошая карта?

— Хорошая, последнего издания.

Мы простились с Аршинцевым, и я условился с Неверовым о встрече через три дня в соединении Щагина. Оседлав своего Орлика, я съехал по узкой тропке вниз, миновал поляну, с которой капитан Чамкин обстреливал Лысую гору, и поехал шагом вдоль узкой речки. Навстречу двигались раненые. Некоторых из них несли на носилках. Солнце близилось к закату. В лесу было тихо, только где-то вверху нудно гудел невидимый вражеский самолет.

На вершине Лысой горы я пробыл трое суток и, вероятно, до конца своей жизни буду помнить эти дни, и не потому, что я попал там в чрезвычайно опасное положение — впоследствии мне довелось бывать в гораздо более опасных местах, — а потому, что на этой, окруженной густым лесом, горе я с особенной силой почувствовал, что война — это тяжкий, великий труд, что она требует не только мужества, но и неутомимой стойкости и постоянной готовности отдать свою жизнь за товарища, так же как он готов отдать ее за тебя. Там, на этой горе, каменистая вершина которой была выжжена горячим солнцем и тяжело изранена бомбами и снарядами, для меня раскрылась вся душевная красота великого труженика войны — нашего советского солдата-пехотинца.

Я добрался до вершины горы к вечеру. Вокруг еще дымились деревья и кое-где горели лесные травы. Я сильно устал, а конь мой, которого я вел за собой в поводу, был весь в мыле. Многие деревья на склоне горы были иссечены пулями, а их стволы белели лохмотьями ободранной осколками коры. Чем выше я поднимался, тем сильнее чувствовал неприятный запах серы и гари.

На маленьких лесных полянах лежали трупы вражеских и наших солдат. Некоторые лежали так близко друг к другу, что казалось — люди умерли в минуту рукопашного боя. Под ногами у меня стучали алюминиевые солдатские фляги, брошенные саперные лопаты, круглые каски.

На опушке леса, подступающего к самой вершине, я увидел наших бойцов. Они лежали группами по пять-шесть человек, курили, перебирали вещевые мешки или негромко переговаривались между собой.

— Где командир роты? — спросил я у них.

Пожилой сержант с забинтованной рукой хмуро взглянул на меня, отвернулся и ответил сквозь зубы:

— Командир роты убит.

— А заместитель?

— Заместитель тоже убит.

— Кто же вами командует?

— Старшина Глуз.

— Проводите меня к нему.

Сержант повернулся к молодому бойцу, который сидел рядом, с любопытством слушая наш разговор, и сказал:

— Володя! Отведи товарища к старшине.

Боец вскочил (он оказался совсем молоденьким), вскинул на плечо винтовку, взял автомат и пошел наверх. Идя сзади, я спросил его:

— А зачем ты берешь и автомат, и винтовку?

— Это у меня личное оружие, — с гордостью сказал он, — для ближнего и дальнего боя. Я сегодня из автомата четырех застрелил, а из винтовки одного. Хорошо, что винтовка была, а то бы ушел, проклятый!

— Сколько же тебе лет? — спросил я.

— Шестнадцать лет, — усмехнулся боец, — я доброволец. Из ремесленного училища. Наши хлопцы эвакуировались, а я отстал от них и ушел в полк к батьке.

— А батька где?

— Ранило его под Лакшукаем. Отвезли в госпиталь.

Я посмотрел на этого курносого паренька, с белесыми волосами, на его ободранные сапоги, черные брючишки и улыбнулся. Паренек старательно басил, видно, ему страшно хотелось, чтобы его считали настоящим солдатом.

— Как же тебя зовут? — спросил я.

— Владимир Череда, — ответил парень.

— Так ты серьезно убил пятерых?

— Честное слово, — Володя даже приостановился, — вот спросите у старшины, он не даст соврать: четырех из автомата, а одного из винтовки.

Мы уже дошли. Вершина блестела под луной голубоватыми гранями камней, слегка шевелились на ней темные кустики папоротника. На самой вершине, подостлав под себя шинель, сидел богатырски сложенный человек. Он был босиком, ворот гимнастерки расстегнут, пышный чуб свешивался на левый висок. Поставив между коленями котелок, человек ел из него деревянной ложкой.

— Вот наш командир товарищ Глуз, — сказал Володя.

Тот приподнялся, осмотрел меня, протянул руку и сказал:

— Командир третьей роты старшина Иван Глуз.

Мельком взглянув на мои документы, Глуз вернул их.

— В порядке. Мне звонили про вас. Садитесь.

Мы сели на шинель. Глуз посмотрел на Володю через плечо и кинул:

— Ты, Володька, топай назад и ложись спать.

Переминаясь с ноги на ногу, Володя сказал:

— Товарищ старшина, тут товарищ интересуется, сколько противника я уничтожил в сегодняшнем бою. Так вы подтвердите, что пять.

— Не ври, Володя, — с деланной строгостью заворчал Глуз, — не пять, а четыре. Один застрелился сам, потому что испугался твоего вида. Ступай спать.

Володя ушел. Мы со старшиной посидели молча, выкурили по цигарке. Потом Глуз аккуратно расправил высохшие портянки, надел сапоги, подпоясался и взглянул на часы:

— Двадцать. Что-то долго не несут ломов. Пора бы уже.

— Вы что, сейчас во втором эшелоне? — спросил я.

— Нет, зачем, — удивился Глуз, — мы в первой линии, на переднем крае.

— А противник далеко отсюда?

— Да, наверное, метров полтораста будет.

— Сколько? — переспросил я.

— Метров полтораста. На четвертой полянке отсюда. Там у меня впереди боевое охранение и секреты стоят.