Первая командировка

— Вот беда — очки потерял, — сказал напарник. — Он потрогал рукой колесо паровоза: — Броня для нас надежная.

— Обзор плохой, — ответил Виталий.

— В случае надобности выкатимся, а то и на паровоз залезем.

Помолчали.

— А я там, в поезде, подумал о вас плохо... — Потребность сказать это напарнику возникла у Виталия внезапно и властно.

Напарник не оборачиваясь спросил:

— А теперь думаешь хорошо? Ба-а-альшие вы мастера в одночасье человеку итог подводить.

— Нехорошо, неправильно вы говорили о нашей молодежи.

— Господи, да мы ж спорили от нечего делать! А вот тот, худющий, что спорил со мной, — сволочь, я его знаю, он тоже из нашего города.

— Сейчас небось уже воюет...

Напарник приподнялся, посмотрел на Виталия внимательно и сказал:

— Не-е-ет, этот воевать не будет. Я видел, как он на последней станции, где Фросю взяли в «санитарку», подорвал, как заяц, куда глаза глядят. А ты, как я понял, энкеведист?

— Да. А что?

— Ничего. Должен держать марку — дело заварилось большое, на всю жизнь хватит, если раньше не убьют. В общем, держи марку, а это потруднее, чем другим итоги подводить. И ты, что же, ехал в наш город работать?

— Ну да.

— Вот и работай... — Он беззвучно засмеялся.

Снова появился самолет. Теперь его бомбы упали за вокзалом, и там что-то загорелось. И тотчас около давно сгоревшего товарного состава появились немецкие мотоциклисты. Семь — насчитал Виталий. И спросил:

— Ударим?

— Далековато...

Мотоциклисты постояли немного трескучей толпой и вдруг, точно с цепи сорвавшись, помчались, неуклюже подскакивая, по рельсовому пути прямо к ним.

— Огонь! — яростно крикнул напарник. — Коси длинными!

Виталий открыл огонь, не успев даже установить прицел, но тотчас мотоцикл, мчащийся первым, круто вертанулся, будто решил мчаться обратно, и перевернулся вверх колесами.

— Коси! Коси! — кричал напарник, направляя ленту.

Опрокинулся еще один мотоцикл. Остальные круто свернули с пути и помчались вверх по крутому откосу. Но он был песчаный, и только одна машина вползла на бугор и исчезла за ним, остальные завязли.

Виталий выдвинул пулемет из-за паровозного колеса и бил по мотоциклам длинными очередями.

Немцы побросали машины и ползком взбирались на откос. Трое так на нем и остались.

Вдруг солнце словно мигнуло — над паровозом пролетела тень самолета, и тотчас земля под Виталием колыхнулась.

В это время на гребне откоса показался штатский человек, он прыжками скатился по откосу и бежал к паровозу, непонятно махал им рукой. Подбежав шагов на десять, крикнул:

— Командир отряда приказал отходить! — Он рукой показал вдоль рельсового пути. И сам побежал в том направлении.

Виталий приподнялся, чтобы взяться за рамку пулемета, и посмотрел на напарника — он сидел привалясь к паровозному колесу, половины головы у него не было, точно ножом срезана, желтый мозг стекал по плечу.

Придя в себя, Виталий окаменевшими руками вынул из пулемета еще горячий замок и зашвырнул его в траву...

Сначала он бежал прямо по рельсам, потом свернул на луг и вскоре его скрыл кустарник. Бежать здесь легче, но ориентировку он потерял: где была железная дорога — поди узнай! Начинались медленные летние сумерки, стало не так жарко, и дыхание, как на спортивной тренировке, улеглось. Изредка Виталий останавливался и прислушивался — легкий шорох ветра в кустарнике, и больше ни звука. И где-то далеко стрельба...

Сколько он так бежал — подсчитать потом не мог. Помнил только, что, как начался лес и стало темно, нужно было напряженно смотреть перед собой, чтобы не налететь на дерево. Когда останавливался, его обволакивал ровный шум леса, да еще стучало в ребра собственное сердце. Больше всего он хотел бы услышать человеческий голос. Он уже не раз спрашивал себя: «Сколько же так бежать? Куда я бегу?» И думал: главное — увидеть хоть одного своего человека, вдвоем все станет по-другому, яснее, легче. А пока ему хотелось оказаться как можно дальше от станции, будто опасность была только там.

Канава возникла перед ним так внезапно, что ни подумать, ни остановиться он уже не мог. Прыгнул, но прыжка не получилось — нога завязла в мягком травянистом крае канавы и он обрушился в теплую вонючую воду, хлебнул ее полный рот. Его вырвало. Он стоял по пояс в воде, до боли сжав зубы, чтобы не заплакать, и ему стало так стыдно, что он осторожно оглянулся в темень — не видит ли кто его?

Выбрался из воды. Тишина. И вдруг у самых его ног залилась бурливым клекотом лягушка.

— Будь ты проклята!..

Немного отполз от вонючей канавы, сел у дерева и стал сдирать с ног прилипшие брюки. Выкрутил их как мог, надел и только в эту минуту обнаружил, что у него на брючном поясе висит кобура с наганом. Вынув его из кобуры, протер краем рубашки, продул ствол и все гнезда барабана, подумал: семь патронов — это в случае чего не так уж мало.

Он еще не понимал, что эти минуты были рубежом его войны, он только стал думать, правильно ли он поступает, убегая от той станции, где остался его обезглавленный напарник. Это сомнение было началом его размышлений о себе на этой войне.

Стал осматривать карманы пиджака, из того, что на груди, вынул раскисший конверт с отцовской фотографией. Он взял ее из дому в свою самостоятельную жизнь. Было темно, и не разглядеть, что стало с фотографией, но он так любил ее с детских лет, что сейчас ему казалось, будто отчетливо все видит: отца в буденновской форме, сидящего на стуле, зажав шашку между коленями, а рядом стоит, положив ему на плечо руку, его боевой товарищ, тоже буденновец. От страха ему стало жарко — неужели все это священно памятное изображение пропало?

Осторожно положив фотографию на сухой мох, пригладил ее рукой, стараясь больше о ней сейчас не думать, по-детски веря, что утром все страшное исчезнет.

Незаметно для себя он заснул.

Проснулся, когда на лицо ему сквозь кроны деревьев просочился солнечный лучик. Было уже светло. В канаве лениво поскрипывали лягушки. Но память, странное дело, не пробуждалась, только вот лягушки напомнили ему о проклятой канаве с тухлой водой. Вот и одежда еще не совсем высохла. Да, фотография! Она лежала рядом, скрутившись в трубку. Осторожно ее расправив, он невольно улыбнулся — изображение было цело, только покрылось пятнами. Он спрятал ее на груди, под уже просохшую рубашку. И в этот момент его будто током ударило — партийный билет! Новенький, он был в кошельке. Где кошелек? Боясь пошевелиться, оглянулся по сторонам — лес еще спал. Он резко вскочил и увидел лежавший на земле кошелек.

Партбилет был цел, но все записи в нем растеклись, стали невнятными. И вот только тогда заработала память, но странно: все пережитое за прошлый день путалось и воспринималось им как случившееся не с ним, и на все, что было с ним, он смотрел как бы со стороны. Вдруг вспомнил обезглавленного напарника и даже услышал его голос: «Держи марку», а почему он так сказал — вспомнить не мог. Потом с удивительной реальностью увиделось ему, как шла на них, ревя мотором, самоходка, как ее снаряд срезал башню водокачки. Но все это виделось ему совсем не страшно. Потом он, и тоже как бы со стороны, видел себя бегущим по лесу.

Его начала колотить крутая дрожь. Чувствуя всем телом леденящий холод, он смотрел на зажатый дрожащими пальцами партбилет. В эту минуту к нему вернулось реальное ощущение самого себя в связи с пережитым в минувший день и того, что могло его ждать сейчас. Четко заработал мозг. «Надо что-то делать с партбилетом». Первая мысль — зарыть в землю, спрятать в дупле приметного дерева. Нет, надо спрятать на себе! Он торопливо снял ботинок, отодрал стельку, засунул под нее партбилет и снова надел ботинок. В это время он явственно услышал далекую стрельбу. Резко вскочив на ноги и поглядев, где солнце, он пошел на него: где-то там свои. Скорее, скорее туда... к ним!.. Он непроизвольно ускорял шаг, почти бежал.

— Эй, малой, притормози! — услышал он негромкий окрик и точно на стену наткнулся — стал как вкопанный.