Страна Лимония

— Ладно, Наталья Гавриловна, что было — то было... Обидно, конечно, но что теперь делать... Идите спать, ещё час-другой подремать можно.

Оставшись один, Герман затягивается сигаретой, тупо и беззлобно смотрит на таракана, рысцой выскочившего на середину стола.

— Что, друг, тоже с бодуна... вали отсюда, пока я добрый! — шепчет насекомому удручённый Герман, не желая начинать новый день с убийства. — Хрен мне теперь, а не учёба, — обращаясь сам к себе, продолжает он, теребя авторучку над ставшей в одночасье ненужной анкетой.

Прощай, разведка

В конторе Герман первым делом зашёл к Юрке. Тот уже сидел в окружении бумаг. Ничто не напоминало о вчерашнем междусобойчике. Рассада с лимонами стояла на подоконнике, зелёное сукно письменного стола было очищено от пепла и хлебных крошек. В воздухе специфически пахло фиолетовыми чернилами и крепким одеколоном. Ветеран-афганец часто макал деревянную перьевую ручку в хрустальную чернильницу с крышечкой и аккуратно заполнял картотечный лист из плотной лощёной бумаги. При появлении Германа он осторожно промокнул бланк и повернул его обратной стороной.

— Извини, я ничего не видел. Я по поводу вчерашнего... Прочёл записку? — поприветствовав друга, начал Герман.

— Прочёл. Нет проблем. Сегодня же зайду в отдел кадров, похлопочу. Звонил своим в Москву, — продолжил он, — «Каскад» будет дислоцироваться в провинциях до конца года. Замена в феврале.

— А что «Зенит»?

— Всё, мы своё дело сделали, власть поменяли, теперь «Каскад» разгребает.

— А эти, с «Каскада», тоже боевики?

— Да, большинство окончили КУОС, недостающих наскребли по территориальным управлениям.

— Я-то им подойду?

— Почему нет? Инструктор по огневой и рукопашной... Лучше не бывает.

— Юрка, ну ты знаешь, по огневой — куда ни шло, а рукопашный бой — это по разнарядке... Характера-то я не драчливого. В морду по пьяни и пару приёмов — не больше.

— Годится! Там и похлипче тебя есть. Главное — пить ты умеешь!

— А как же... с такими-то учителями!

Приятели ещё потрещали минут десять, пока не начался обычный для оперработника шквал звонков.

— Ты до обеда в кадры не ходи, мне самому с ними надо пару вопросов перетереть, — завершил разговор Герман, держась за ручку двери.

Его кадровиком был молодой майор с приятным русским лицом и располагающей манерой общения. В отличие от оперативного состава на службе кадровики носили военную форму. Александр Васильевич сидел в расстёгнутом кителе с новыми погонами.

— Здравия желаю, товарищ майор, — шутливо поприветствовал своего кадровика Герман.

— Здорово, здорово, Николаич, — чуть иронично ответил кадровик. — Чем порадуешь? Как жизнь, как дела?

— И дела есть, и жисть хороша, только проклятая биография покою не даёт.

— Ты опять про дедов? Так мы же о них забыли.

— Да нет, деды у меня были что надо, а вот шурин — подкачал.

— Что... опять! Гера, почему у тебя не как у всех: и оба деда сидели, и сестра со шведом в поезде знакомится! А сам-то! Ты что на политзанятиях цирк устраиваешь!

— Сестра молодая... по дури это у неё, да и швед сам к ней в купе знакомиться полез. Откуда ей было знать, что общаться с иностранцами нельзя. А на политзанятиях народ ржал, потому что к восприятию нового не подготовлен. Я им статью из журнала «Изобретатель и рационализатор» пересказал, а они...

— Ну да, они тебя не поняли, поэтому гоготали, как в цирке! Тоже мне, изобретатель хренов!

— Александр Васильевич, я ведь правду рассказывал, как в отечественном птицеводстве новые методы внедряются. Ставят окрепших бройлеров на ленту транспортёра — они сразу маршировать начинают. Так и маршируют всю жизнь, пока их окорочка не станут как у мастеров спорта по скоростному бегу на коньках.

— Ты это брось, Николаич! Дело не в том, что ты рассказал, а в том — как! На хрена ты от первого лица изобразил цыплячьи муки? Зачем, скажи мне, сравнил бройлеров с бойцами Советской Армии!

— Александр Васильевич!

— Что — Александр Васильевич! Ну что у тебя за манера любую серьёзную тему в балаган превращать. Шёл бы в таком случае в клоуны, а не в КГБ!

— Товарищ майор, ну послушайте... Я всего лишь сказал, что отставшие и больные бройлеры падают в отвал, где их утилизируют, и никто им не помогает, а советские солдаты своих товарищей в беде никогда не оставляют...

— Ну да, и при этом наглядно показал, как должны себя вести настоящие советские цыплята!

Кадровик, наконец, не выдержал и зашёлся отчаянным смехом.

— Уйди, Гера... ради Бога, уйди! Что ты, скотина, такую серьёзную рожу состроил. Всем ты хорош, но есть в тебе какая-то червоточина. Ты хоть сам это чувствуешь?

На «червоточину» Герман ответил искренним недоуменным взглядом, но смолчал, боясь сболтнуть лишнего. Он немного помялся и уже собирался выходить из кабинета, как майор, справившись со смехом, его остановил: «Про шурина выкладывай». Капитан быстро и доходчиво изложил всё, что он услышал от жены и тёщи.

— Гера, и что ты такой невезучий! Вроде парень ты умный, всё у тебя для оперработника в наличии, но каждый раз — как по краю ходишь. То одни обстоятельства, то другие, — резюмировал кадровик. — Ладно, разберёмся мы с твоим шурином, а вот с учёбой — увы! Таких не берут в космонавты.

— Да где уж... Не до космоса мне.

— Это точно! Хотя промашка наша: шурина твоего проверили, видать, только по верхам. Ладно, иди, работай. Дня через два загляни.

— Александр Васильевич, а как бы мне этот семейный позор замыть да «червоточину» законопатить?

— Подумаем.

— Может, в Афганистан пошлёте... на перевоспитание, а?

— Это не моя прерогатива.

— А чья?

— Разведки.

— Ну, так я капитана Дымова к вам пошлю. Мы с ним уже вчера всё обговорили.

— А что, это выход. Давай, зови сюда Юрия!

Молодой человек с дурной родословной пулей вылетел из кабинета и уже через минуту звонил по оперативной связи. Дымов после недолгого общения с товарищем бросил свои дела и пошёл в отдел кадров. Маховик закрутился.

Оперативные муки

Лето и осень прошли в рутинной работе, пустых хлопотах и семейных передрягах. Сынишка у Германа за лето окреп, отъевшись на даче его родителей, и по возвращении совсем забыл про войну и немцев. Герман, признаться, тоже устал выяснять, как там продвигаются его дела. Легко справившись с героическими порывами, он попытался кропотливой оперативной работой смыть «тёмное пятно» со своей подпорченной родословной. Шурин, узнав о проблемах, которые возникли у родственника из-за его судимости, дважды накатывал пострадавшему по литру водки, и они с Германом душевно набирались до «поросячьего визга».

Собственно, дела у Германа шли не слишком хорошо. Как таковых дел и не было, то есть не было дел оперативного учёта, которые должны украшать служебную биографию любого сотрудника. Даже имея к нему душевное расположение, начальник отделения, добрейший Михаил Иванович, вынужден был констатировать, что его подчинённый страдал отсутствием оперативного чутья. А что тут поделаешь! Герман в упор не замечал на вверенном ему участке антисоветчиков, лояльно относился к отказникам-евреям, коротающим дни до отъезда на землю обетованную в многочисленных «ульпанах». Он был мягок к тем, с кем, по идее, должен быть строгим. Вместо профилактики студента, написавшего на заборе хоккейной коробки «Брежнев — мудак!» Герман устроил задушевную трёхчасовую беседу, в конце которой согласился с профилактируемым в его оценке Генерального Секретаря, но по-дружески порекомендовал впредь не излагать свои политические взгляды в письменном виде. А тут ещё член польской «Солидарности», как на грех, объявился. Да не просто так, а с требованиями выпустить его в родную «Речь Посполиту», которая, дескать, возрождается и взывает к своим «сыновьям» принять активное участие в её судьбе. Герман поплёлся встречаться с членом «Солидарности». Поляк оказался доцентом факультета автоматизации и автоматического регулирования его родного института. Доцент был ярко выраженным пассионарием. Он не давал Герману и рта раскрыть. Сыпал цитатами из Маркса и Ленина, хлестал молодого опера «Катынским делом», о котором Герман и слыхом не слыхивал. Целых два часа излагал ему драматическую историю свободолюбивого польского народа. На пике душевного порыва продекламировал что-то из крылатых выражений Тадеуша Костюшко и даже напел, безбожно фальшивя, мелодию полонеза Огинского. К своему стыду, Герман ему солидаризировал. Что взять с человека, отец которого после разгрома Польши и бегства в СССР был этапирован в Сибирь, где обзавёлся семьёй и воспитывал двух своих сыновей в любви и преданности своей исторической родине. И с ним слабохарактерный оперработник провёл душеспасительную беседу, предупредив будущего бойца «Солидарности» о возможных осложнениях. В завершение общения Герман и неистовый поляк нажрались до потери пульса. Обмениваясь заверениями в любви и верности высоким идеалам, поднимали тосты за нерушимость советско-польской дружбы, за советскую власть и, по пьяной прихоти Германа, отдельно — за процветание Украины, в которой целиком утопала его генеалогическая ветвь по линии отца.