Неотмазанные. Они умирали первыми

— Тут ему молодой шахид с чердака и врезал. Николаша, суку, сразу засек, три «вога» туда ему под крышу вогнал, в раз лохмотья полетели вместе с зеленой ленточкой!

— Рана тяжелая?

— Навылет прошило! — отозвался Виталий, о подножку автомобиля сосредоточенно счищая грязь, налипшую на подошву. — Говорю, вошла аккурат в пупок. Хорошо не в «бронике» был, а то бы полный п…дец! Все кишки бы намотало! Запеленали, конечно, основательно как в лучшем госпитале. Матвеич бледный как смерть, только глаза лихорадочно блестят как маслины. Думаешь, что он нам говорил? Спасите, помогите, братцы! Не дайте помереть? Как бы, не так! Камеру, говорит, братишки, розыщите и кофр не забудьте на «борт» к нему запихнуть!

— Коньки откидывает, а он о кинокамере печется, чудик! Да плевать на нее слюной! — вдруг прорвало молчавшего Степана. — Хрен с ней! С камерой! Дай бог, самому живым выбраться из передряги! Конфуция чуть гранатой не накрыло. Оглох мужик. Ждали нас, подлюки!

— Засаду у моста устроили. Но не на тех напали! Черта им лысого! Дали им жару. Не будут больше по горам рыскать. Отбегались шакалы.

— Потери есть? — тихо спросил Тимохин.

— Где ты видел, чтобы без потерь обошлось? Гошу осколком в ногу долбануло. Теперь без сапера остались. Да, Митрофанову бок зацепило, по ребрам ковырнула зараза! Считай, в рубашке родился! Весь в кровище. Завалился, как засучит ногами. Думали, все хана! Ан нет, гляжу, матерится по-черному, сучий хвост, яростным огнем огрызается.

— Хотели «бортом» отправить, куда там. Уперся как баран. После Афгана никакими коврижками его на «вертушку» не заманишь. Под Баграмом чудом уцелел, духи стингером завалили «МИ-8» , на котором раненых эвакуировали. Рухнул горящий вертолет на склон горы, хорошо вскользь прошел. Повезло. Из двадцати трех восемь в живых остались. И он среди них. С тех пор авиацию на дух не переносит.

— Матвеича жалко! Распоследние твари мы! На халяву ящик водки у него выжрали, а мужика не уберегли.

— На кой ляд его с собой взяли? Сидел бы на базе.

— Да еще ваш Дудаков, мудак, обложил его по первое число. Налил шары, козел! На ногах не стоит, а туда же! Какая муха его вчера укусила? Взбрендил вояка совсем!

— Накануне с «батей» он крепко поцапался. Сафронов ему задал трепку, — сказал Тимохин. — Думали, от него мокрого места не останется. Дмитрич как вареный рак из палатки вылетел. «Кафар» у него вчера жуткий был. Надрался у вас до чертиков. Видно, хватил через край. Совсем лыка не вязал, когда от вас вышли. Еле доволок его до койки. Сейчас как выжатый лимон. Жутко страдает. Злющий как бобик. Кроет всех, на чем свет стоит. Не знаешь, с какого края и подступиться.

— Вишь, еще одним «агаэсом» разжились. Трофей. Квазимодо с Виталием группу «чехов» накрыли, зажали в развалинах и забросали гранатами. К аллаху отправили пятерых правоверных. Арабов среди них до хера. Из Ливана. Один с видеокамерой был, все на кассету снимал. Жаль разнесло на куски. Операцию задумали псы Бараева, конечно, классную. И поезд грохнули, и засаду устроили. Но пенку дали братья-мусульмане, не ожидали от нас такой наглости, такой прыти. Мы, как только подъехали, сразу сходу атаковали их, чего они, естественно, не ожидали. Перебздели «казбичи» , замельтешили, «очко» видно заиграло. В бою все решают секунды. Тут или пан, или пропал. Другого не дано. До нас они здорово потрепали пензенский ОМОН с «вэвэшниками» . Загнали братков в глубокий кювет с ледяною водой и долбили по ним.

— Аргун, я вам скажу — это полная жопа, настоящее осиное гнездо, — сплюнул Тимохин. — Боевики, говорят, там средь бела дня по улицам с оружием шастают. А уж ночью, что творится, можно себе представить.

— Вот, разгрузку «пионер» надыбал. С араба убитого снял. На, держи! Никонову Паше передашь. Подарок. Должок был за мной. Если б не он, не чирикал бы сейчас с тобой. Снайпершу он на прошлой неделе поперек туловища очередью из своего ПКМа срезал, когда она меня пасла, сучка.

— Андрей, а Дудакову так и передай, Матвеич пулю словил, симпозиум отменяется!

Глава двенадцатая

Карай, вытянув вперед лапы, положил на них свою морду и, навострив уши, вслушивался в разговор. Взаимоотношения с военнослужащими у него были замечательные. Только двух он недолюбливал: ненавистного Мирошкина, проводника Гоби и мрачного «собра» Трофимова, от которого за версту веяло смертью, хотя к Караю последний относился доброжелательно и даже частенько делился пайком.

Карай родился во внутреннем дворике городского отделения милиции в вольере немецкой овчарки Герды. Он был последним из шести щенков, остальных разобрали. Никому не нравился, этот головастый, пузатый кутенок. Он целыми днями прыгал, неуклюже скакал вокруг своей матери, норовя ее укусить за морду, за лапы, за хвост.

К песочнице, где со щенком забавлялись пацаны, нетвердой шаркающей походкой подошел дядя Паша, алкаш со второго подъезда. Дядя Паша был специалистом широкого профиля, мастер на все руки: от сантехники до ремонта телевизоров. Если б не его нескончаемые пьянки, цены бы ему не было. Сегодня он был явно с большого бодуна. Нечесанный, небритый, с опухшей испитой физиономией, с дрожащими руками, в шлепанцах на босу ногу, с вечной беломориной в редких гнилых зубах. Он тяжело плюхнулся на скамейку у песочницы, где весело копошилась ребятня.

— Мухтар! Ко мне! — оживился он, увидев у них рычащего щенка, бестолково вертящего головой.

— Это не Мухтар! Это — Карай! Пограничная овчарка!

— Ну-ка, давайте его сюда, посмотрим, что за птица ваш пес! Васек, твоя, что ли?

— Ага, дядь Паш. Папа с работы привез.

— Ну-ка, что это у нас за Джульбарс такой выискался.

Мужик, зажав пузатого щенка между ног, бесцеремонно раскрыл тому пасть.

— Злой будет, кобелина, — изрек он вытирая влажные пальцы о штанину.

— Почему, злой, дядь Паш? — ребята окружили алкаша.

— Почему, злой? — Дядя Паша вновь, засунул свои прокуренные пальцы в пасть собаке. — А вот глядите сюда, видите нёбо у него темное. Это верный признак, что будет злобным.

Караю не понравились: ни подвыпивший дядя Паша, ни его рыжие невкусные, грубые корявые пальцы. Он жалобно тявкнул и, пятясь, попытался выскользнуть из тисков, в которые попал.

Через пару недель, когда мальчишке надоело ухаживать и убирать за щенком, Карая вернули обратно к матери. А спустя месяц щенка передали в местную воинскую часть.

Здесь было намного интереснее и веселее, чем в тесном вольере Герды или с мальчишками, которые его постоянно тискали. Первое время он терялся, не зная как себя вести с окружающими. Кругом стоял собачий гвалт, мат, требовательные приказы и строгие окрики кинологов. Проводник Карая, невысокий мешковатый Сэмён, время от времени бесцеремонно хватал Карая за загривок, резко встряхивал и сердито рявкал: «Рядом!» . Давая понять, кто тут хозяин. Если Карай куда-нибудь рвался или совал нос куда не следует, тут же получал от Сэмена нахлобучку по морде свернутой в тугую трубку газетой.

Карай старался слушаться угрюмого проводника и четко реагировать на все его грубые окрики и резкие рывки поводка.

— Карацупа, Карацупа, — громко неслось со всех сторон, когда их пара появлялась на собачьей площадке. Солдаты постоянно подкалывали над нескладным ленивым Семеном Коцерубой. Частенько по вечерам проводник появлялся в вольере поддатым. Он забирался в вольер и усаживался рядом с Караем, облокачиваясь спиной на сетку, прижимая к себе собачью голову, и тихо бормотал какую-то окалесицу, пока не засыпал.

Однажды утром Сэмён пришел чересчур веселый, с надраенными до ослепительного блеска пуговицами и пряжкой, в отглаженной «парадке» . Что-то долго добрым голосом говорил Караю, как-то по-особому ласково гладил, трепал его загривок, торчащие уши. А потом ушел, часто оглядываясь назад и махая рукой, что никогда за ним не замечалось. Вечером еду овчарке принес не Сэмён, а проводник соседнего Байкала, мордастый грубый Шустов. Когда на следующий день вместо Коцерубы на очередную прогулку его вывел невысокий ласковый солдатик, которого все кликали Виталем, Карай шестым чувством почуял, что уже никогда не увидит Сэмёна, своего рыжего неразговорчивого проводника. Время летело, Карай из суетливого беззаботного щенка превратился в рослого крепкого кобеля, в котором играла молодая мужская кровь. Он, теперь выходя на площадку, тут же давал всем кобелям, своим недругам, о себе знать злобным вызывающим лаем. Он уже с жадностью втягивал манящие и дурманящие его собачьи мозги запахи сук, которых в части было пять. Из которых он особо выделял черную с рыжими подпалинами на боках трехлетнюю немецкую овчарку Гоби. Чего только он перед ней не выделывал, чтобы она удостоила его вниманием, пока Виталька Приданцев не ставил точку на его выкрутасах.