Не промахнись, снайпер!

— Суки, летчиков добивают!

— Твари фашистские!

Поднялась винтовочная пальба, с высоты вывалились еще два сбитых истребителя. Врезались в землю где-то вдалеке. Чьи они были, неизвестно. Воздушный бой затих, уцелевшие самолеты улетели на свои аэродромы, зато на земле еще долго продолжалась перестрелка. И мы с Саней Вагановым, забыв все правила снайперской охоты, вели огонь, перемещаясь на коротком обрезке нашей куцей территории.

Потом Саня стрелять перестал, и я мгновенно понял: с ним что-то случилось. У снайперов (как и их жертв) редко бывают легкие ранения. Пуля попала Ваганову в лицо, возле носа, и вышла из шеи. От сильного удара он потерял сознание, даже не вскрикнул. Я побежал в его окоп. Подоспели Иван Чепель и пулеметчик, принялись перевязывать рану. Повязка не получилась. Туго затянуть бинт не позволял нос. Потом Саня закашлял, в горле забулькало, и повидавший виды Иван Чепель положил его на колено вниз лицом. Изо рта хлынула кровь.

— Нормально, — приговаривал бронебойщик. — Сейчас выйдет, что накопилось, и будет хорошо.

Хорошо или нехорошо, но Саня вскоре очнулся и, выплевывая кровь, пытался задать вопрос, который мы угадали по движению губ.

— Я… я… не умру?

— Нас переживешь, — заверил Иван. — Только лежи вниз лицом и потихоньку кровь выплевывай. Понял меня? Слышь, паря?

Саня не ответил, тянулся пальцами к лицу. Мы сунули ему под живот свернутую в ком шинель, чтобы опустилась голова и он не захлебнулся кровью. Его срочно надо было выносить в тыл, но раньше вечера нечего и пытаться. Я просидел возле напарника часа два, пока не дождался пожилого санинструктора и санитарки, которые привели к нам двух раненых.

Санинструктор, толстоватый мужик, лет под сорок, осмотрел Саню и сказал, что крупные артерии и позвонки не задеты. Его в батальоне недолюбливали, считали трусом и едва не устроили самосуд. Мне он трусом не казался, просто чем-то болел, двигался медленно, с одышкой.

— Несите его в тыл быстрее, — поторопил я, а Саня, сплюнув кровь, проговорил вполне внятно:

— Не надо, сам дойду.

— Ну вот, — засмеялась санитарка, курившая самокрутку. — А вы боялись. Сейчас мы еще раненых принесем и пойдем в тыл.

Через час Саню повели в тыл, уносили также тяжело раненного младшего лейтенанта. Еще троих раненых оставили в окопе, обещав забрать ночью. Один из них очнулся и стал звать какую-то Нину. Но не санитарку, ее имя было другое. Мы опасались, что немцы откроют огонь на звук, и стали успокаивать его. С удивлением обнаружили ранение в лоб (он сорвал повязку), пуля застряла в голове.

— Не жилец, — тихо ахнул бронебойщик Чепель. — Не кричи ты, лежи спокойно. Вот беда, угораздило же в лоб пулю поймать.

— В санбат… надо идти.

Пытались снова уложить солдата на шинель, но он вырывался из рук. Удерживать не стали, шум мог погубить всех, а сопровождать раненых в тыл мы не имели права. С не меньшим удивлением и даже страхом поняли, что двое оставленных раненых тоже получили пули в голову. Страшная вещь — пуля, застрявшая в мозгу. Сердце работает, толкая кровь, но человек обречен. Я уже видел подобные случаи. Ни санинструктор, ни санитарка больше у нас не появились. Среди ночи пришел старшина, притащил харчей, махорки и воды.

— Водки чего не принес?

— Командир полка категорически запретил. Сегодня праздник, фрицы полезут, а вы заснете.

Заснуть не смогли, хотя над душой никто не стоял. Были слишком напряжены. Я хорошо знал, снайперу в плен попадаться нельзя. Немцы расправлялись с нами жестоко, никогда не оставляя в живых. Снайпера из соседнего полка взяли на нейтралке, отрубили кисти рук, прострелили ноги и бросили умирать на колючую проволоку, воткнув рядом винтовку с оптическим прицелом. Он жил еще сутки, пока выстрел напарника не оборвал мучения. Тогда немцы ударили по трупу из огнемета, и страшная черная головешка еще долго висела на проволоке, раскачиваясь на ветру.

И эти трое, получившие безнадежные раны в голову. Их оставили возле нас умирать. Не смогли или посчитали бесполезным эвакуировать в тыл. Как бы я ни очерствел, но медленно умирающие товарищи заставляли прислушиваться к их тяжелому дыханию. Когда ненадолго проваливался в сон, мелькало лицо Сани Ваганова. Изо рта текла кровь, а он отплевывался и смеялся. Я очнулся от звуков, действительно похожих на смех. Всхлипывал, скрежетал зубами молчаливый пулеметчик, парень лет девятнадцати.

— А-ха-ха!

— Ты что? Очухайся, нельзя шуметь.

Покурили, собравшись в кружок Майское, ясное небо с россыпью неярких звезд, редкие трассы пулеметных очередей, голоса в траншее неподалеку. Пулеметчик пожаловался, что снился младший брат, погибший в начале года.

— В нашей семье старший брат еще в сорок первом пропал, — рассказывал пулеметчик. — Как ушел в июне, так два года ни слуху ни духу. Младшего призвали, а через три месяца похоронка пришла.

— Сколько вас в семье-то?

— Трое братьев было, остался я один. Ну, и три девки.

Бронебойщик Чепель сообщил, что женился поздно. Отслужил в армии, вернулся, погулял, да еще на заработки уезжал, чтобы денег на собственный дом заработать.

— Двоих сыновей и дочь родили. Старшему — четырнадцать лет. В любом случае до его призыва война кончится. Или с немцами помиримся, или что другое.

— Что другое? — спросил я.

— Ну конечно, великая победа. Только ни я, ни ты не доживем. Лупят нас, никак не поумнеем. Под Сталинградом Паулюса разбили. Ур-ря, фрицы драпают! В марте снова Харьков отдали, и мы за эти дни хорошо кровью умылись.

— В газетах пишут, сломали гитлеровской гадине хребет, а я что-то не вижу, — согласился пулеметчик. — Бьют нас пока без счету. За два дня сколько людей полегло. И те, бедолаги, скоро умрут.

Замолчали, слушая прерывистое дыхание раненых в голову бойцов. Вспыхнула ракета и осветила лица. Оба были без сознания. Они умерли на рассвете, один за другим, так и не приходя в себя. Похоронили здесь же, возле самолета, в одном из окопов.

Позже из разговоров я узнал причины крайне неудачной атаки двух батальонов. Как всегда, полезли наобум, не выяснив обстановку. В первом батальоне бегущие впереди бойцы попали на минное поле, которое по разведданным не существовало. Произошло замешательство, усилился пулеметный огонь, и все три роты побежали. Против нашего второго батальона действовали восемь-десять пулеметных точек, чего также не ожидали.

Ни во время первой атаки, ни во время вынужденной обороны не видели командира полка. Возможно, он следил за действиями третьего батальона, но я в этом сомневаюсь. Третий батальон сразу ушел вперед и вел бой в полуокружении. В такие места большие командиры и политработники не лезли. Обеспечив себе комфортную жизнь в хорошо защищенных блиндажах, они не желали рисковать жизнью и очень боялись попасть в плен. Отсутствие командиров сразу подмечалось бойцами и вызывало различные разговоры. Заметно снижалась дисциплина и активность.

Свою роль сыграла и такая вроде бы простая причина, как необеспеченность рот боеприпасами. Начальник тыловой службы полка, жизнерадостный бравый майор, проявил полную беспечность. Любитель выпить и посидеть в хорошей компании с подчиненными женщинами, он не обеспечил доставку патронов к автоматам ППШ и ручных гранат. Автоматов в ротах имелось уже немало, их забирали у раненых, погибших бойцов. Не меньше десятка ППШ комбат Морозов получил со склада перед началом наступления.

В первый же день израсходовали почти весь боезапас к автоматам. Хозяйственники упорно подтаскивали ящики с винтовочными патронами. Конечно, в них нуждались, однако необходимые в ближнем бою ППШ из-за отсутствия патронов оставляли в окопах, подбирали винтовки. Подобная ситуация возникла с гранатами. Вместо легких и простых в обращении РГ-42 зачем-то приносили противотанковые гранаты РПГ-40, весом более килограмма. Помощники старшины едва доволокли до самолета целую гроздь малоэффективных, тяжелых РПГ, которые в наступлении совсем не нужны.