Трудный переход

ВСТРЕЧА

На очередном обходе Кореньков сказал Андрееву, что отправит его на рентген, где должны сделать снимок коленного сустава. В зависимости от показаний рентгена будет решаться судьба лейтенанта. Если коленная чашечка разбита, то думать о возвращении в строй не стоит.

Андреев чаще и чаще вставал на костыли, бродил по коридору и даже осмелился спуститься вниз, на свежий воздух. Света взяла у него из левой руки костыль, и он обнял ее за плечи. Так и пошел по лестнице — левой рукой опирался на Свету, а правой на костыль. Чувствовал рукой крепкие Светины плечи, ее горячий упругий бок — и робел. Света, пока спускались, разговаривала с ним, как с маленьким:

— Вот так. Раненую ножку повыше. Еще повыше. Хорошо. Сейчас мы встанем на эту ступеньку. Так. А здесь немного постоим. Ишь какой вы у нас понятливый. Вот и спустились.

Света оставила его одного, пообещав прийти через полчасика.

Был августовский синий день. В густом, напоенном осенним ароматом воздухе летали серебристые паутинки. В кустах сирени и акации гомонили воробьи, набралась целая стая — собрание, что ли, устроили. В кроне ясеня обозначились нежно-желтые листья, и на солнце они просвечивали насквозь, даже видны были причудливые прожилки.

Сквер возле госпиталя был полон раненых. Некоторые лежали на носилках, эти, видимо, с первого этажа. Многие ходили без всякой помощи — у одних перевязаны головы, у других — руки, у третьих бинтов не видно, но они заметно горбились — раны скрыты под халатами. Были и такие, как Григорий, — на костылях.

Андреев выбрал укромное местечко возле ограды. Лег в густую прохладную траву на спину, закинув руки за голову. Над ним опрокинулось голубое небо чужой стороны. Оно и такое, как на родине, и не такое. Такое же призывное, но нет в том призыве щемящего радостного чувства.

И мысли путались.

Рядом шумел большой, малознакомый город. Где-то есть улица, по которой батальон вступал сюда несколько недель назад, встречаемый ликующими толпами; есть склады, которые хлопцы Курнышева разминировали; где-то недалеко притих зловещий Майданек, где под ногами человеческий пепел. Было это совсем недавно, но стало уже историей, еще теплой, еще живой и осязаемой, но уже историей.

Недалеко от города, на западе, медленно катит воды главная польская река Висла. Недавно там, возле двух островков, работали гвардейцы Курнышева. Там сейчас тихо, фронт ушел на запад. А Висла так же катит свои воды, горячие дни тоже стали историей, обжегшей навечно многих друзей Григория и его самого. Та река стала могилой Николаю Трусову и многим его побратимам. Где-то за Вислой есть городок Радом, здесь в неведомом лесу живут друзья Григория, а он, возможно, никогда и не увидит тех мест и своих друзей.

У Ишакина опять хандра, он ею страдает часто, но держится молодцом. Мишка Качанов стал старшиной, охмурил штабную шифровальщицу и, видимо, имел неприятности от майора Мозолькова. Все идет своим чередом.

Как и обещала, Света прибежала через полчаса. Она спешила будто на крыльях: полы халата развевались в стороны, каштановые волосы рассыпались — косынка торчала из кармана халата. Крепко сбитая, стройная и милая — Григорий точно впервые видел ее такой. И ненароком вспомнил слова Демиденко о ней.

Света опустилась на траву рядом, поджав под себя ноги.

— Уф! — вздохнула она. — Еле вырвалась.

— Достается? — участливо спросил он.

— А то! Сутками на ногах, присесть некогда. Раненые, особенно тяжелые, привередливые. То не так, это нехорошо. Ужас!

— Нашему брату угодить трудно, — согласился Григорий. — Как сюда попала?

— Курсы закончила.

— Но в Красноярске тоже, наверное, есть госпитали?

— А то! Меня поначалу-то в санитарный поезд зачислили, потом встретила доктора Коренькова.

— Раньше знала, что ли?

— И видом не видывала. В Гомель поезд наш прибыл. Там и встретила. Девчонки из госпиталя подговорили и доктора нахвалили. А госпиталю сестры требовались, я и пошла.

— Взял?

— Взял. У нас начальница поезда ведьма была, баба-яга. Придиралась — спасенья нет. К пустякам. Без косынки увидит и начнет пилить. Можно подумать, что из-за косынки поезд под откос полетит. Но вы не подумайте, я не из-за нее, мы над ней смеялись, над бабой-то ягой. А я хотела на фронт, сестрой милосердия.

— Отпустила ведьма?

— Отпустила. Слова не сказала. Она не вредная. С доктором Кореньковым хорошо работать, хоть во сто раз труднее. Ни разу не слышала, чтоб он на кого-то накричал либо грубое слово сказал. Однажды раненый капитан при нас матом выругался, доктор девчонок выслал и дал нагоняй капитану.

— Значит, работы много?

— А как же? Особенно, когда за Вислу сражение было. Андрей Тихонович сутками из операционной не выходил, и мы с ним. С ног валились. Бывало, присяду на минутку — и уже сплю. А доктор тихонечко потрясет за плечо и говорит: «Проснись, доченька, нового привезли».

— А сейчас?

— Сейчас легче.

— Десятилетку окончила?

— Ага.

— После войны в институт пойдешь, тоже доктором станешь.

— Хорошо бы!

— Приду к тебе на прием с костылями, а народу у тебя — уйма. Еще бы! Знаменитая докторша Светлана батьковна!

— Фантазер вы. Я вас сразу приметила.

— Да ну?

— Ага. Вы какой-то не такой, как все.

— Какой же?

— Не знаю. Тихий, наверно.

— Ничего себе тихий!

— А то! Хотела покормить с ложечки, все же лежачие так делают, а вы покраснели.

— Невелика доблесть — есть с ложечки.

— Встречаются нахальные. Липнут и липнут. Один со второй палаты норовит ущипнуть, с гадкими разговорами пристает.

— Всякие есть люди, Света. Да и огрубели на войне.

— Вы не такой.

— Может, пора нам?

Света неохотно встала. Ему не хотелось углублять разговор, а она что-то еще недосказала.

После обеда Андреев обычно засыпал, а тут сна не было. Разговор со Светой был вроде бы самый обыкновенный, а вот удивительно — взволновал. Не сами слова взволновали, нет, они обычные. А то, что Света говорила их с подкупающей простотой и с непривычной для него доверчивостью. Она как бы безоговорочно принимала Григория за такого близкого знакомого, перед которым не надо таиться ни в чем. Такая доверчивость встречалась ему впервые и волновала.

Света сказала, что он совсем не такой, как другие. И подкрепила эти слова приветливым взглядом своих карих глаз, затаенной полуулыбкой. Григорий растерялся и в то же время, кажется, покраснел от удовольствия.

Если до этого разговора он не обращал внимания, когда Света заходила в палату, то сейчас, лежа с закрытыми глазами, с трепетом ждал, когда легонько скрипнет дверь и появится Света, неизменно приветливая и улыбчивая. Но она где-то задерживалась, а он уже загадывал: сейчас войдет, положит ему на лоб свою ласковую ладонь. А потом даст Алехину какие-нибудь порошки. У того вечно что-нибудь болело: то голова, то горло, то живот.

И у него екнуло сердце, когда она вошла, но нарочно притворился спящим. Света привела в палату кого-то чужого, сказав:

— Демиденко, к вам пришли. — И тихо выскользнула из палаты, не подойдя к Григорию.

Мимо койки проскрипели сапоги. Пришедший вроде бы знакомым голосом сказал:

— Здорово, Иван Тимофеевич! Запрятался — не найдешь!

У Демиденко от неожиданного волнения задрожал голос, ответил глухо и тихо:

— Здравствуй, командир. С моими ногами не очень-то запрячешься!

— Сильно, значит, досталось?

— Подковал фашист на обе. Одну хотели до колена отсечь — не дал. Хоть плохая, а своя.

— Где ж ты пропадал, Иван Тимофеевич?

— Трудная история, командир.

— Все же? Тебя ж гестапо взяло.

Андреев напряг слух, стараясь уловить каждую интонацию в голосе посетителя. Где же он слышал этот чуть хрипловатый, но властный голос? А что слышал, и совсем недавно — не сомневался. Григорий подтянулся на койке и сел. Повернулся в сторону Демиденко и обомлел. Там сидел Петро Игонин в накинутом на широкие плечи халате. Профиль четко вырисовывался на фоне открытого окна — с чуть курносым носом, с бугорком пшеничных усов. Волосы старательно зачесаны назад, однако на макушке упрямо торчал хохолок. По профилю видно — еще молод, этот Петр Игонин, и задорный, как всегда. Но держится уверенно и властно, привык к своему положению. Трогательно спорила в нем задорная молодость с солидностью.