Наступление

— Позовите Пеева! — приказал он своему адъютанту. — Да-а, похоже, что конец уже близок, а мы будем теми слепцами, которые прозреют последними.

— Наш долг перед отечеством… — поднялся со своего места Манев.

— Оставь, оставь, — устало махнул Додев.

Пеев снова встал перед походным столом Додева. Отдал честь и спокойно доложил:

— Прибыл в ваше распоряжение, господин полковник.

— Садитесь, — пригласил его утомленным голосом Додев и глазами показал Маневу на дверь.

Около минуты оба молча смотрели друг на друга. Додев понимал, что поторопился на какое-то мгновение и это может дорого ему обойтись. Но и Пеев со своей стороны упрекал себя за то, что слишком рано так откровенно поделился своими мыслями.

— Майор Пеев, могу ли я узнать, что вы имели в виду, когда были таким категоричным в оценке обстановки?

— Господин полковник, присмотритесь повнимательнее и сами убедитесь: ни у кого нет намерения сражаться против Красной Армии.

— Неужели в их сердцах погасла и последняя искорка любви к отечеству? — спросил Додев.

— Мне кажется, что именно в сердцах и не следовало бы искать причину.

— А где? По-вашему получается так, что надо поднять руки до того, как будет сделан даже первый выстрел?

— Если мы не намерены испить горькую чашу до дна, необходимо учитывать интересы, желания и настроения большинства. Вы сами пожелали говорить откровенно, не так ли?

— Да, да. А еще что вы имеете в виду?

— Разве этого недостаточно?

— Да, достаточно, — вздохнул Додев. — Прошу вас, ответьте мне самым чистосердечным образом, даю вам честное слово, что все останется между нами.

— Готов, если только я в состоянии это сделать.

— Какими комбинациями вас соблазняет и на что толкает вас майор Диманов?

Пеев покраснел от неожиданного вопроса Додева, который не спускал с него глаз, подперев подбородок костлявым кулаком.

— Господин полковник, как всегда, вы очень хорошо осведомлены, но…

— Но вам не ясно, почему мы здесь? — язвительно прервал его Додев.

— Очень сожалею, но не могу удовлетворить ваше любопытство. На прощание майор Диманов, вы ведь знаете, что он теперь в министерстве, сказал мне, что мы исключены из всяких комбинаций.

— Что означает это?

— Что мы должны ждать развития событий.

— То есть камень на шею — и в Дунай, не так ли?

— Вы не так меня поняли, господин полковник. У меня тоже есть основание для беспокойства, но оно вызвано отнюдь не страхом или какими-то капитулянтскими настроениями…

— А чем же? — прервал его Додев.

— Безвыходным положением, в котором мы оказались из-за отсутствия какой бы то ни было гибкости. Немцы проиграли войну…

Додев чуть поднял руку, моргнул несколько раз, наклонил слегка голову и тихо заговорил:

— Пеев, даю тебе честное слово, этот разговор останется в стенах этой палатки. Понимаю твою тревогу. Для нас было бы безумием упустить и последнюю возможность для спасения отечества. Могу дать совет не хуже, чем ты, командиру дивизии, но уверен, что и он, как я, пожмет плечами. Потому что и над ним довлеет воля самого высокого начальства. Известно ли тебе, что в Каире ведутся переговоры? Только бы бог был милостив к нашим священным вожделениям…

Но как только они расстались и Додев остался один перед своей палаткой, в его душе утвердилось глубокое убеждение, что ни бог, ни какие другие силы уже не в состоянии спасти их.

С востока с каждым часом все приближалась с тяжелым грохотом и подземным гулом огромная лавина войны.

Далекие и нестихающие пожары; обжигали мутный горизонт востока и севера. И этот тревожный свет с востока наполнял радостью сердца Марина, Ангела, Пени, Кутулы, Слановского и тысяч других солдат в полку, потому что они таили в своих сердцах надежду на то, что скоро увидят солдат Красной Армии.

Глава десятая

Известие о капитуляции Румынии нанесло тяжелый удар по надеждам на спасение даже самых отчаянных оптимистов.

Телефоны непрерывно звонили, но никто из начальства не давал точных указаний и распоряжений, потому что не было ясно, какие еще неожиданности принесут им следующие часы.

После бессонной ночи Цено Ангелов вошел рано утром в кабинет своего начальства. Тот только что переговорил по телефону с министерством. Предложил сигарету Ангелову и устало сказал:

— С румынами покончено.

— Теперь наш черед, — желчно просопел Ангелов.

— Сверху все еще идут указания, надо послать нарочного в Никопол.

— Зачем? — с досадой спросил Ангелов, глубоко убежденный, что никакие меры в этом безнадежном положении не могут спасти их.

— Надо следить, как будут уходить немцы и не предпримут ли русские попытку переправиться на болгарский берег. Хотя бы для нашей личной осведомленности эта мера имеет известное оправдание. Думаю, что необходимо послать человека посерьезнее. Что ты скажешь о Костове?

— Ничего не имею против, — развел своими короткими руками Ангелов, — но есть ли в этом смысл?

— Пусть едет, а там будет видно…

Они обменялись еще несколькими унылыми общими фразами и расстались с чувством, что давно все сказали друг другу и им не осталось ничего другого, как только подумать о своем собственном спасении…

Уже в сумерки Костов прибыл в заброшенный городок, расположенный на берегу Дуная. Мотоцикл остановился около районной управы. Постовой, улыбнувшись виновато и несколько фамильярно, отдал ему честь.

— Скажите что-нибудь новое, господин Костов, а то мы, хотя и в Болгарии, только берег Дуная и Румынию видим.

Костов вздохнул:

— Новостей теперь сколько хочешь. Где начальство?

— Только что было здесь. Может, уже в ресторане.

Костов заколебался, заходить ли в здание ресторана; но мотоциклист сразу же угадал его мысли и поехал через площадь.

Через десять минут начальство предстало перед Костовым и успокоило его, сказав, что до настоящего момента в городе и на берегу все тихо и спокойно. Костов выслушал с досадой. Страшно уставший, он попросил, чтобы ему приготовили постель и разбудили только в крайнем случае.

Канцелярия управы пропиталась запахом табака и застоявшейся пыли. Из-за комаров окон не открывали, поэтому в помещении было душно и противно, но Костову было не до придирок.

Он лег на спину, подложил руки под голову и даже не попытался уснуть, как ни томила его тяжелая усталость. Эта ночь как будто была предназначена для того, чтобы он дал себе точный и ясный отчет в том, что сделал для людей за свою жизнь. За десять лет через его руки прошли сотни и сотни мужчин и женщин. Он вспоминал имена самых сильных, самых упорных, кого он мучил до последних сил, а потом со злорадным удовольствием отправлял на виселицу.

Но если до вчерашнего дня у него еще оставалась единственная надежда на гитлеровцев, то завтра ему уже не на кого будет рассчитывать, потому что события развивались с головокружительной быстротой.

В такой кошмарной полудреме он дождался рассвета. Вышел на пристань. Поеживаясь от влажного пронизывающего ветра, он не спускал глаз с буксира, который тянул против течения несколько груженых барж. На румынской пристани в Турну-Мэгуреле виднелись сваленные как попало громадные ящики и тюки. Две длинные речные баржи застыли возле пристани, ясно и отчетливо доносились скрип грузового крана, окрики грузчиков, тревожные свистки какой-то машины. Над этой суетой, надо всем этим шумом где-то далеко на востоке слышался непрестанный глухой гул артиллерии.

Уже к вечеру со стороны Турну-Мэгуреле от берега отделилось около десяти лодок, полных солдат. За полчаса на берег высадилось несколько сот человек. Высокий русый немецкий офицер с синими холодными глазами и шрамом на подбородке построил солдат на площади перед пристанью. Отдал несколько коротких отрывистых команд, и солдаты разделились на две части. Одна половина направилась в восточную, а другая — в западную часть города.

До вечера лодки непрестанно перевозили солдат и офицеров. И когда с одной из последних лодок сошел полный немецкий полковник, подразделения, которые высадились первыми, уже окопались на высотах южнее города.