Горячая купель

— Батов! — увидев взводного, позвал командир батальона. — Принимай роту.

— Как так? — удивился Батов.

— Святая наивность! — вмиг ощетинился Котов.

Подойдя ближе к могиле, Батов понял все: на краю могилы рядом с Дьячковым и Сорокиным, будто задремав на минутку, лежал старший лейтенант Седых. Лицо чистое, строгое, чуть подернутое бледностью. Вася Валиахметов хлопотал около него: поправлял гимнастерку, разглаживал погоны ладонью, укладывал светлые волосы, словно собирал его на последний парад и все это имело какое-то очень важное значение. Потом он повернулся к Дьячкову и с ним начал проделывать то же самое.

Батову стало трудно дышать, горло сдавили спазмы, вот-вот покатятся слезы. Отвернулся и лицом к лицу столкнулся с Грохотало.

— Осиротели мы, Алеша, — выговорил он, плохо владея голосом. — Целый взвод вместе с командиром... И ротный наш, Иван Гаврилович...

Грохотало сжал зубы так, что на щеках резко обозначились желваки, шагнул к краю могилы.

Зина Белоногова сидела возле мужа. Она уже не плакала громко, как вначале, там, на дороге, а смотрела широко открытыми глазами равнодушно и бессмысленно. Слезы текли по воспаленным щекам. Она их не вытирала и, видимо, даже не ощущала.

...Переселилась походная застава на новое место почти целиком. Только Жаринов, пожалуй, один и остался, да и он — неизвестно в каком состоянии отправлен в санбат.

Отзвучали короткие прощальные речи, грохнул троекратный залп — знак особой воинской почести. И снова полк идет на запад, оставив красноглинистый холм земли.

21

— Эй вы, славяне! — крикнул Боже-Мой в соседнюю пулеметную ячейку. — Кто знает, какое завтра число?

— Первое, — послышалось оттуда.

— То-то вот и есть, что — первое. Праздник великий, а у нас никто и в ус не дует.

С тех пор, как погиб его друг, Боже-Мой заметно изменился: шутить стал редко, посуровел.

— Ты давай закапывайся поглубже, — посоветовал ему Оспин, — если не хочешь, чтобы к празднику тебя самого закопали.

Еще солнце не закатилось, когда полк, выбив из небольшой деревушки фашистов, занял ее. Эта убогая деревня стояла на совершенно голой местности. С юго-запада на северо-восток за окраиной протекала крошечная речка. Гитлеровцы отступили за нее. На противоположном берегу начинался густой лес. В нем-то и закрепился противник, поливая оттуда пулеметным и автоматным огнем.

Командир батальона приказал Батову занять позиции на пологом склоне открытого берега. Пришлось выкатывать пулеметы по-пластунски, лежа копать ячейки, а потом углублять их. До заката солнца солдаты успели закопаться в полный рост.

Земля здесь влажная, мягкая. Режется, как масло. Ни камушка, ни гальки — только копай. И солдаты так усердно занялись окопами, что даже на сильный огонь немцев отвечали редко.

— Давай, фриц, вваливай в белый свет, как в копейку, — приговаривал Боже-Мой, старательно выгребая землю из ниши, — все равно патроны девать некуда. Утром бежать легче будет.

Батов решил прощупать фашистов и приказал открыть огонь из всех пулеметов. Шуму наделали много, немцы несколько приутихли. А минут через десять оттуда опять послышалась отчаянная трескотня.

Так продолжалось часов до одиннадцати. Потом стрельба затихла и в половине двенадцатого прекратилась вовсе. Стало тихо-тихо. Ни огня, ни звука на том берегу.

— Видать, натешились, — говорил Крысанов. — Чать, и поспать маненечко надо.

Пулеметная рота одна охраняла полк с этой стороны. Батов, назначив часовых, остальным разрешил спать. Привалившись к сырой стенке окопа, он уткнулся лицом в ладони и тоже попытался задремать.

— Ну, чего ты тут маешься, товарищ лейтенант? — увещевал командира Боже-Мой. — Шел бы к старшине, отдохнул бы как следует в деревне. Делать тут нечего.

Батов лег в ходе сообщения и задремал, как иногда человек дремлет на посту — при малейшим тревожном звуке он будет на ногах...

Немцы молчали. Батов, лежа на дне окопа вниз, лицом, все-таки уснул и не заметил, как наступил рассвет.

Утром обстановка совершенно изменилась, как может она меняться только на фронте. Из-за речки немцы ушли, зато в тыл полка, с юго-запада, прорвалась другая группа. Там ее встретили пулеметчики третьего батальона.

Володя Грохотало бежал из деревни по зеленому скату берега к позициям роты и чем больше приближался к ним, тем больше недоумевал: все как на ладони видно, пулеметы стоят по местам, а людей — ни одного. Загадка объяснилась, когда он заглянул в окоп. Солдаты чинно сидели в ячейках и, налив вино во что только можно налить его в данных условиях, поздравляли друг друга с великим праздником.

— Прекратить безобразие! — закричал сверху Грохотало.

Батов, услышав его голос, вскочил и тоже увидел картину празднования Первого мая. Солдаты поспешно свернули свой праздничный «стол». Грохотало передал приказ командира батальона — немедленно менять позиции, выходить на юго-западную окраину деревни.

Пулеметы на катках двинулись на новое место. Грохотало бежал впереди, указывая путь расчетам. Батов помогал солдатам выбираться из траншеи и отправлял их вслед за бегущими по косогору. Последний пулемет подхватили Чадов и Усинский. Чадов вполголоса ругался. Батов не сразу понял, чем он недоволен. Но, когда заглянул на дно крайней ячейки, все прояснилось.

Там, немного побледневший, спокойно спал Боже-Мой. Лейтенант спрыгнул в окоп, толкнул его. Боже-Мой повернулся со спины на бок, сладко причмокнул губами, для удобства подложил под щеку ладонь и снова закрыл приоткрывшиеся веки. Батов начал сильно трясти солдата за плечо. Не помогло. Приподнял, посадил, привалил, как плохо связанный сноп, к стенке окопа. И это не помогло. Голова валилась набок, ни руки, ни ноги не повиновались.

В нише для пулеметных коробок стояла каска, наполненная водой. Батов снял пилотку с Чуплакова и окатил его. Боже-Мой поежился, чихнул несколько раз кряду, приоткрыл глаза. Однако двигаться не мог, а только промямлил какое-то невразумительное ругательство.

Тогда Батов подхватил солдата и, напрягшись, выкинул из окопа. Потом выбрался сам, взвалил Чуплакова, как мешок, через плечо и зашагал туда же, куда ушла вся рота. Нести не очень далеко, но метров за двадцать до новых позиций Батов попал в зону огня. Обозлился, сбросил с себя Чуплакова и готов был избить его, но вовремя опомнился: с ним хоть что сейчас делай.

— Вася! — позвал Батов и свалился в яму у крайнего пулемета.

— Я слушаюсь, товарищ лейтенант, — отозвался Валиахметов. — Чего надо?

Людей не хватало, и Валиахметов действовал теперь в пулеметном расчете, а обязанности связного и ординарца выполнял, как говорится, по совместительству.

— Беги к старшине — пусть заберет этого черта на повозку... Еле донес... В глазах темно...

— Слушаюсь, — вскочил Вася и побежал по открытому месту в деревню. По пути он упрятал Чуплакова от пуль за небольшой бугорок.

Бой был коротким. Основные силы фашистской группы, наскочив на шестьдесят третий полк, повернули на северо-запад и поспешно отошли, оставив небольшой заслон для прикрытия. Через полчаса, частью уничтожив, частью рассеяв врага, полк был снова в пути.

Шагая в строю, Батов все еще не мот уразуметь, как случилось, что солдаты устроили выпивку в окопе. Когда они ходили за вином, когда принесли воды?.. Вернее всего, что вино заранее с собой захватили. И все обошлось благополучно, только Боже-Мой оказался невменяемым.

Подумав об этом, Батов забеспокоился о состоянии Чуплакова и толкнул в бок шедшего рядом Грохотало.

— Сходи, Володя, посмотри, что с ним там делается. Может, у Верочки попросить какого-нибудь снадобья, чтобы дурь из него скорее выбить.

— Нет, — засмеялся тот, — уж к Верочке ты обращайся сам. Что-то я замечаю, последнее время она возле тебя так и тает. Да и ты перед ней, вроде как перед иконой, только что не крестишься... А посмотреть — это я сейчас, мигом.

Ничего не таил от Володи Алеша, но о Верочке пока не заговаривал, потому что и сам не понимал толком своего отношения к ней. Как человек, укушенный когда-то змеей, боится потом и ужа́, так и Батов все еще не мог забыть урока, полученного от Лиды.