Зачистка

— Активизировать радиообмен, — боясь опоздать и остаться в роли обиженного, включился в разговор Орешко.

Указываю и на него пальцем — принято. Жест теперь понимается всеми правильно и десантник довольно улыбается, не забыв скосить глаза на чеченца: учись, салага, только десять минут на войне, а уже даю ценные советы. А что будет, когда вместо карты ляжет под башмаки реальная местность…

Мне начинали нравиться прибывшие на замену ребята, и стоило мысленно поблагодарить тех, кто отыскал для меня этих лейтенантов. Можно даже было помолиться и на те ситуации, которые заставили именно их приехать на войну. Будь иные — давно потеряли бы Кавказ. И я готов готовить их к бою за Россию!

— Каких же мы пиндюлей получим, если у «Ястреба» целая сотня головорезов! — Я потер руки в предвкушении драчки так, словно нас ждали в ущельях под Гудермесом накрытые столы при радушных хозяевах, а не хорошо обученные боевики. Уж не говорю о том, что мне от нагнетаемой опасности бальзам на душу и по иной причине: ну, и куда в такое пекло брать Надежду? Самим бы унести ноги… — Но надо брать, брать его на нашу наживку и крючок. Чтобы не пришлось кормить чьих-то детей.

— Каких детей? — насторожился Бауди. Он боится одного: чтобы я не отставил операцию, чтобы мы дотянулись до клюва, крыльев, ноготка «Ястреба». А уж если вопьемся — не упустим. Поэтому любые посторонние детали только мешают ему думать о мести.

— Да это так, к слову, — не распространяюсь про спор с майором-усачом. — Лишь бы выдержала снасть.

Гляжу на лейтенантов. Те, похоже, только сейчас окончательно осознают: все, что сочинялось над этой картой и ими в том числе, может затронуть и их. Притихли, втянули головы в плечи. Да-да, ребятки, плита на нашей кухне горячая. Но нам стоять только возле нее.

Карты и фотоснимки из космоса (зря, что ли, туда запускают военных?) помогли разложить по полочкам, выступам и распадкам каждый наш шаг в будущем броске «на холод». Выражение специфическое, исключительно для спецназа ГРУ при выходе на боевое задание, но откуда оно взялось и по какому поводу, никто не помнит. Но это и не важно. Смысл ясен. Волнение у лейтенантов не проходит, и, чтобы не томить их, определяюсь с составом сразу:

— Исходить будем из того, что в живых остались командир экипажа и ценный пассажир, полковник из Москвы, с картами. То есть я и Бауди.

Урманова и Костю пробило словно одним зарядом. Встрепенулись, ринулись на меня. Я стоял к ним боком и даже не успел понять, кто поинтересовался:

— Вы нам не доверяете?

— Пока нет, — ответил честно. — Ваши предшественники были поопытнее, да только и это не помогло.

— Можно оправиться и закурить, — вбросил свои пять копеек Бауди.

— Пошел ты! — огрызнулся Орешко.

Пнув ногой штангу, пошел сам — в свою «бытовку». Получил свою порцию молчаливого презрения чеченец и от Урманова. Поняв, что перегнул палку, Бауди в извинении сложил руки на груди под моим взглядом. «В последний раз», — выговорил я ему. Понял. Согласно кивнул.

Ушли в свою «бытовку» и мы. Отбросились на кровати. Теперь, «сидя» на спине, могли пофантазировать в свое удовольствие. Каждый на свою тему. К тому же за окном начало подкручивать пыль и мусор, а ветерок с гор долгим, все крепнущим тягуном спустил на Моздок и предгрозовую свежесть. И думать тоже стало лень, и в самый раз появилась возможность отоспаться за сверхранний вызов в РЭБ. Я глянул на пластмассовый будильничек рядом с телефонным аппаратом, и тут же подхватился: скоро — время обеда, а значит, возможен звонок от Нади. Она такая, она наберет номер. И что сказать? Заикаться и отводить глаза? Не хочу ни встречаться, ни что-то объяснять.

— Ты куда? — открыл глаз уже полусонный Бауди.

— В РЭБ, полистаю перехваты. Если кто позвонит, пусть ловят вечером.

Надя поймала меня на выходе из РЭБ.

В знакомой курилке под хиленькой крышей, способной лишь чуть-чуть рассеивать солнечные лучи, но отнюдь не сдерживать проливной ливень, жалась к железной стойке мокрая пятнистая курица, в чьей дородности легко угадывалась танцовщица. Я не успел ни отпрянуть за бетонный экран стены, ни смешаться среди бегущих из Военторга солдат, ни увернуться в плащ-накидку, сделавшись однородным, сразу на всех похожим, военным чучелом. Да и Надя увидела меня практически сразу, оторвалась от стойки. «Я здесь», — подтвердила ее вскинутая с сигаретой рука.

Зачем? Зачем мне это надо — навешивать на себя чужие проблемы без малейшей возможности их решить? Чтобы потом мучила совесть?

Мгновенно пожалел, что не соблазнился приглашением отужинать с дежурной сменой радиопеленгаторов. Подумаешь, от спирта пахло резиной. Но зато сало, сало исходило истомой прямо на ломтиках хлеба! Скорее всего, решил держать солидарность с подчиненными, которые могли ждать меня на обед. И где теперь тот обед, где подчиненные? Куда, в конце концов, исчезла моя боевая настороженность? Где святость исполнения закона ГРУ: если зашел в одном месте, то выйди в другом. Как мог усомниться в докучливости и настырности женщины? Почему старший смены в РЭБ не проявил должной настойчивости для того, чтобы затащить представителя Генштаба к столу? Бардак, истинный бардак на этом Кавказе!

— Что ж вы под дождем-то? — начал укорять-ругать-защищаться нападением. Как будто часовой пустил бы ее к домикам разведчиков. — А меня срочно Москва к телефону.

— А я просто мимо шла… на всякий случай заглянула… Да и связь перегружена, не дозвонишься.

«Никуда ты не шла, кроме как ко мне», — мысленно усмехнулся я над ее детской уловкой, хотя и своя не отличалась оригинальностью.

Дождь продолжал заунывно тянуть свою песню, и я спохватился, перебросил Наде со своих плеч плащ-накидку. Прапорщик отчаянно засопротивлялась, сбрасывая ее, и в какой-то момент остались оба раскрытыми. Поняв, что никто не уступит, с обоюдного молчаливого согласия нырнули под прорезиненную болотно-коричневую ткань вместе. Теперь следовало где-то прятаться от ливня. Ближе располагался мой домик, но учили старые ловеласы: с женщиной иди туда, где будешь свободен в выборе действий.

На данный момент я желал как можно быстрее расстаться с настырным прапорщиком, а выгнать ее из собственного дома совесть, ясное дело, не позволит. Легче всего расстаться на пороге ее домика. Проводил — и до свидания.

— Пойдемте, провожу вас.

Идти под одной накидкой пришлось, тесно касаясь друг друга. И в этом крылась моя роковая ошибка: попробуйте, прижавшись к женщине, ощущая ее мягкое подвижное тело, добровольно отстраниться или сделать вид, что вас это не волнует. Может, у кого-то и есть такая воля, но где ее взять фронтовому разведчику, в последние несколько месяцев обнимавшего лишь шеи врагов, хрустящие под пальцами?

И Надя, Надя! Какими фибрами души, каким уровнем подсознания уловила, что со мной все кончено, что меня можно брать голыми руками? Только что дрожавшая от холода, она вдруг в одночасье сделалась горячей, запылала, прожигая мне мокрый бок. Я не видел расползающейся под ногами тропинки, не ощущал залетавшего под капюшон дождя, — меня грело, меня вело, меня держало в напряжении ее горячее бедро. В исковерканном, ставшем на дыбы сознании одиночкой металась среди торосов утлое спасательное суденышко, с которого почти беззвучно кричали:

«Делай что угодно, но только не бери на операцию. Не соглашайся. Сдержись!»

— Пришли, — сообщила Надя, ступив на дощатый порог домика. Они стандартны во всем городке, значит, живет с кем-то вдвоем. Что дальше? Чашка горячего чая?

— Чаю горячего попьете?

Оттого, что предугадал действия прапорщика почти дословно, стало грустно. Женщина интересна при игре в догонялки, но не в явные поддавки. Хотя, что лукавить: от недотрог мужчины отходят еще быстрее…

— Заходите, заходите, — подтащила меня за остающуюся на плечах плащ-накидку к самим дверям Надя. — Согреетесь, обсохните — и я вас отпущу.

«Сам уйду», — поправил я прапорщика, и с этим убеждением переступил сбитый порожек.