Семь бойцов

— А тебе б хотелось, чтоб меня убили?

— Не позорь меня перед ребятами…

— Хотелось бы, чтоб меня убили? — повторил старик.

— Заладил…

— Это — не ребята. Это — солдаты.

— Мы такие же, как ты, — возразил я.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— Когда победите, смотри, не говори по-другому.

— Не стану.

Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.

— Сколько тебе лет?

— Семьдесят два.

— Не дашь.

— Неужели? — искренне удивился старик.

— Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.

— Но все-таки старик. Принеси меду, — велел он жене. — Горный медок у меня. Душистый.

Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.

«Может, этот мужик, — подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, — не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.

— Куда ты теперь? — спросил меня старик.

Я указал в направлении Црного Врха.

— Ну тогда — во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, — командирам.

— Ладно!

Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…

Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…

Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:

— Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?

— Нет, — ответил я. — Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать — новых.

— А дезертиры были?

— Один.

Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.

— Пошли.

— Чего торопиться?

— Нужно найти место для ночевки.

VI

Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении — гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.

— Что ты такой сердитый? — спросила Адела.

— Если расскажу, ты обидишься.

— Не обижусь. Ты мне как брат. — Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.

— Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?

— Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.

Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее — лес. Должно быть, это неприятное чувство.

— Ты любишь море? — спросил я.

— Ты видел его?

— Четыре года назад.

— Мне тогда было тринадцать. Теперь я большая.

Лесное насекомое прожужжало над ухом. Небо стало темно-голубым, а затем черно-белым, как море. Могучие сосны медленно раскачивались в своих хмурых шубах.

Я рано проснулся. Было за полночь. Ясное небо усыпано звездами. Ветер утих. Раскинув в стороны ветки, как руки, неподвижно дремлют сосны. От них долетает запах смолы. Я осторожно пошевельнулся. Не хотелось будить лежавшую рядом девушку. «Она назвала меня своим братом!» Но разве кто-нибудь может чувствовать себя братом Аделы?.. Снова нахлынули воспоминания о великой битве, сполохи которой постоянно освещают горизонт передо мной, но мысли об Аделе брали верх. Вчера вечером мы устроились на ковре из листьев. Как брат и сестра, улеглись на одной палатке. Накрылись своими куртками. Адела лежала спокойно, свернувшись калачиком и касаясь меня коленями.

Я слышал ее ровное дыхание, слышал, как бьется ее сердце, и не был уверен, что она спала. Сквозь рубашку я ощущал тепло ее ног. «Попытайся думать о положении на фронте, о своих товарищах. Думай о чем угодно, только не о ней!..»

Девушка пошевельнулась, отодвинулась от меня и перевернулась на спину.

— Ты не спишь? — спросил я.

— Нет.

— Почему?

— Не могу уснуть.

Голос ее звучал спокойно. «Знаю я, почему ты не спишь, — мучился я. — Больше мы не будем спать рядом, или…» И как будто это так и надо, я обнял девушку.

Это не то, что ты думаешь, — сказала она.

— Неужели?

— Нет. Стыдно мне за тебя, — продолжала она. — Я так тебе верю.

Но я, казалось, не слышал ее. Подобно человеку, впервые оказавшемуся на театральных подмостках и ослепленному огнем рампы. Подобно солдату, принимающему награду из рук генерала перед лицом всей дивизии. Я чувствовал, что мир стал шире и прекраснее, чем раньше. И в то же время я был похож на щенка, впервые переползающего через порог пещеры и ошеломленно замершего перед волной весеннего света, не имея храбрости ни отползти обратно, ни броситься вперед.

— Как тебе не стыдно? — произнесла она тоном, полным желания меня унизить.

— Мне не стыдно, — холодно возразил я.

— Тогда скажи… чего ты хочешь?

— Ты не рассердишься?

Девушка села, повернувшись ко мне спиной. Луна освещала ее худые лопатки. Призрачный свет прорвался сквозь сосновые ветки, и лес словно бы озарялся серебристым пламенем. «Это хорошо, что она сердится! — подумал я. — Пусть лучше сердится, чем будет надменно холодной…»

— Оставь меня!

— Нам давно надо объясниться.

Голос мой зазвенел от волнения. Разговор, начатый подобным образом, не может легко кончиться!

— Ты хочешь сказать, что любишь меня? — спросила она сквозь слезы.

— Этого я еще не сказал.

— От переправы?

— Нет, это не от переправы. Весь путь, пока мы все вместе шли, я думал о тебе!.. «Разве ты не замечала этого?» — мелькнула у меня мысль.

— Запомни, для меня это серьезная пора, — сказала девушка.

— Слушай, — возразил я. — Если есть еще хоть один человек, который столько держался, так это я.

Она нагнулась. Волосы закрыли ее лицо.

— Ты не ошибаешься?

— Нет, — ответил я, чувствуя иронию в ее голосе.

Я был слишком взволнован, чтоб понять, на что она решалась. Но при виде ее слез меня охватила такая неуверенность, что я вновь называл себя грубым солдатом, который не знает, что надо сказать женщине в нужный момент. «Я не понимаю, что значат ее слова, и не могу разгадать ее мысли. Все растерялось из жизненного опыта и проницательности, если что и было…»

VII

Там, на горизонте, из тучи лил дождь. Пелена его напоминала занавес над лежащей впереди местностью. Дул ветер. Вдали виднелись снеговые вершины. Я был уверен, что мы на подходе к Дрине. К югу тянулась дорога, белая и пыльная. Наверняка по ней ходили итальянские автомобили. В стороне от дороги — густые деревья, на холме — какая-то обгорелая церковь.

Я смотрел на дорогу, лежавшую прямо перед нами. Два месяца мне не приходилось видеть проезжей дороги. Это первая. Последнюю я раскапывал со своим взводом, когда нужно было взорвать небольшой бетонный мост.