Семь бойцов

Я давно уж не знал, что происходит в мире. Отшагал огромное расстояние от Сутьески и уже забыл, как колосится нива, забыл, как выглядит край, по которому иду. С тех пор как я потерял свой взвод, казалось, я потерял всякий интерес к жизни, и в глазах Аделы я, должно быть, выгляжу нулем. «Будь откровенен, Грабовац! — сказал я себе. — Ты ведь повсюду видишь только ее, а остальное тебе безразлично. Ты воевал походя. Для тебя это было так же естественно, как дышать…»

Почему и как это случилось — не знаю. Горечь поражения у Сутьески, потеря товарищей испепелили мне душу, и я не верил, что под слоем холодного пепла может вспыхнуть новое пламя. Она, должно быть, нисколько не красива. Но взгляд ее в это мгновение как будто говорил: «Ты думаешь купить меня жалостью?»

Сейчас ночь, и мы впервые будем одни целую ночь.

Разве ты не мужчина? Добейся, чтоб она сама стала твоей, словно она жена тебе, словно она твоя возлюбленная, чтоб она сама подошла к тебе и положила руки на плечи.

V

Подобно капитану, удачно проскочившему узкий пролив и вышедшему в открытое море на ненадежном корабле, меня охватило страшное беспокойство и неуверенность. Передо мной тоже был безбрежный простор и никакой надежды на пристань. Бескрайняя ночь накрыла нас своим плащом. Я не мог предугадать, как встретит меня рассвет. Так же, как днем, я робел перед Аделой.

Хорошо, когда она не глядит на меня. Ее обветренное, загорелое лицо темным пятном выделяется в лунном свете. Завитушки волос, кое-где посекшиеся, кажутся светло-серыми. О чем она думает? Играет сосновой веточкой, обрывает с нее иголки и про себя считает их. А поднимет глаза, они сверкнут, как у змеи. Но иногда они кажутся испуганными, как у зайца. В такие минуты я вынужден зажмуриваться.

— Как хорошо в этом краю! — говорит она.

«Я бы не сказал, что совсем хорошо, — возразил я про себя. — От того, что я чувствую к тебе, и от этой неопределенности мне совсем не хорошо. И кто знает, может, это не станет ясным до конца войны или даже вообще никогда не выяснится? Может быть, я никогда и не скажу тебе ничего…» Эта девушка, кажется, собрала в себе весь огонь этого мира. И это самое большее, что я могу сказать ей. Достаточно сильно и страшно. Сколько раз на нашем пути я пытался приблизиться к ней и сколько раз меня обжигало это пламя?..

Если б сейчас появился мой взвод, как видение ада, я и то был бы увереннее в себе, чем в ее присутствии…

— Почему ты молчишь? — спросила Адела.

— Думаю.

— Странно бывает, когда мужчины молчат. От забот?

— У меня от злости.

— Ты часто злишься?

— Бывает.

— Ты мог бы простить, на кого злишься?

— Это зависит от вины.

— Если тот человек не совершил ничего, что невозможно исправить?

Что такое? Что, она шутит со мной?

Я пристально посмотрел на Аделу. Она выдержала мой взгляд, но, как всегда, в ее глазах я не прочитал ничего.

— Пойдем? — спросила она.

— Да.

Она встала. Стряхнула травинки с юбки. Подобно серне, пошла по каменной россыпи, да так грациозно, что невозможно оставаться спокойным, глядя на нее. «Ты грубый солдат, — упрекнул я себя. — Что ты возомнил о себе? Ты — самый обыкновенный негодяй, который старается воспользоваться ситуацией. Не глупи, Грабовац! Что сказали бы о тебе товарищи? Неужели для этого Минер оставил ее с тобой?..»

Мы шли к западу. Невдалеке виднелся сожженный дом Бойо. Год назад в этом самом доме я разговаривал со стариком. Он был настроен в нашу пользу и поддерживал социалистическую республику.

Это был крупный старик с белыми как лунь волосами. Морщинистый и загорелый. Встав со своего треножника, он приветливо встретил меня и Мурата. Во дворе заливалась собака.

— Ты должен сказать об этом, — обратилась к Бойо жена.

— Да, — ответил он. — Я скажу.

Я так никогда и не узнал, что он хотел сказать.

— Ну как вы? — начал он и, повернувшись ко мне, заметил: — Я давно тебя не видел. Приходил бы чаще. Не слишком ты частый гость. Я знаю, о чем ты думаешь: на войне командира не спрашивают, где он будет завтра.

— Я ухожу, — произнесла жена Бойо и у двери добавила: — Не забудь сказать им.

Закрывая за собой дверь, она улыбнулась мне и Мурату. Бойо было за семьдесят. Его жене — не больше сорока. Это была высокая и хорошо сложенная женщина. Детей у нее не было, и ей удалось сохранить фигуру. Кроме того, горянкам больше всего приходится возиться со скотом. Это ведь легче, чем пахать и копать. Они лучше питаются и не мучатся так, как женщины равнины.

Сколько ухода, например, требует кукуруза! Сперва надо вспахать поле, потом окучивать и окапывать побеги. И пропалывать нужно часто. При такой работе спина всегда согнута. Тяжкая жизнь! А эти держатся прямо, даже когда косят траву. Зимой, правда, потяжелее, потому что больше скотины, но в целом-то живется им легче, да и еда получше.

— Может, я суеверен, — произнес Бойо, — но мне кажется, что вы уйдете из этих мест.

— Почему? — спросил я.

— Придут васоевичи [16].

— Это не значит, что ты суеверен. Ты просто боишься, — улыбнулся я.

— Не поправляй меня, — заметил старик. — Смеяться будешь потом. — Он обратился к Мурату: — Я думаю, что тут не до смеха.

— Ладно, — примирительно сказал я, — дело, конечно, серьезное.

— Я был в субботу в городе.

— Неужто ты ходил туда?

— Ездил на коне. Пешком я больше не могу ходить.

— О чем там толкуют?

— На границе Боснии с нашей местностью ведут бои итальянцы.

— А васоевичи?

— Подходят, а с итальянцами что-то не в порядке. Это для меня неприятная новость. Васоевичи — самые страшные бандиты. У них много бывших унтер-офицеров, жандармов и чиновников. И с винтовкой они ловки.

Кто же подоспеет первым, если у итальянцев что-либо произойдет? Я гадал, пересчитывая головешки в печке: бандиты, пролетеры, бандиты! Выходило, что бандиты придут первыми.

— Что молчишь? — спросил Бойо.

— А что думают в городе, если итальянцы прекратят воевать?

— Там, — ответил он, — на Дрине, уже разбили один полк. Теперь их река прикрывает. Говорят, англичанин их прижал в Африке. Если он высадится, с итальянцем готово.

Мурат, казалось, не обращал внимания на наш разговор. Он, видимо, придерживался мнения, что в этих краях любят слишком много фантазировать. Я тоже думал, что эти вести неосновательны. Об этом я получил сообщение из комитета. С тех пор прошел год. Бойо уже нет в живых, а мы только теперь ожидаем, что итальянцы выйдут из войны.

— Немногословный он человек, — проговорил Мурат, когда Бойо вышел.

— Никого нет, — сообщила, входя, хозяйка. — Вас никто не видел, когда вы подходили?

— Нет, — ответил я. — Мы шли по опушке.

— Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты — настоящий гайдук.

Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.

— Вы, наверное, голодные?

— Вот нацедил. Студеная, — произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.

— Я не буду пить, — отказался я.

— А я тебе есть не дам.

— Ты же знаешь, что мы не пьем!

— Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?

— Не по приказу.

— Да уж попробуйте.

— Ладно, — уступил я.

— Так я и знал.

Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:

— Бога вы не любите…

— Будь здоров, — сказал Мурат старику.

— Будь и ты.

— Крепкая, — оценил Мурат.

Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:

— Без этого огонька немца не выгонишь.

— Смеешься? — заметил я.

— Противнику надо ножку подставлять.

— А разве мы с тобой противники? — удивился я.

— Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.

— А придем мы, другой поставим.

— Да только другую голову мне не сможете приделать.

— Ты свое пожил, — проговорила его жена.