Партизанский фронт

Лишь поздно вечером на Логойском шоссе, когда Ирме казалось, что она спаслась, ее опознали, надели наручники и доставили в гестапо. Пять дней и ночей партизанку морили голодом, нещадно били плетьми, подвешивали за руки на крюки, загоняли под ногти иглы. На шестой день ею занялся какой-то новый палач. Началась психологическая атака. Усадив полуживую девушку в кресло, выхоленный эсэсовец направил на нее яркий луч света, приказал оказать медицинскую помощь, накормить и поместить в теплую комнату с хорошей постелью. Укоризненно покачав головой, он сказал ей:

— Ну разве можно так варварски обращаться с этой прелестной девушкой? Я надеюсь, что она станет благоразумной. Ведь она лишь начинает жить…

Все утро он мягко уговаривал ее, рисуя то блестящие перспективы, то муки кромешного ада. Постепенно, теряя терпение, он стал переходить к угрожающим намекам:

— Ваше упорство, нежелание рассказать правду и помочь нам может привести к тому, что, несмотря на мое заступничество, расстреляют ваших арестованных родителей… Сомневаюсь, чтобы такую очаровательную девушку радовала перспектива оказаться с отрубленными руками и языком. Вы же знаете, как сурово расправляются у нас с партизанами.

Но физически и духовно истерзанная Ирма, сверкая глазами, едва шептала:

— Нет, нет и нет!

Наконец эсэсовец не выдержал и сорвался:

— Большевичка, партизанка! У меня и камни говорят, заговоришь и ты, бандитка!

Вскоре Ирма уже не реагировала ни на дикий рев гестаповца, ни на зверские побои. Тогда палач отошел к столу и вытащил из него окровавленную плеть с металлическим наконечником, зазубренные щипцы и несколько почерневших от крови полусогнутых иголок. Потом извлек тиски и какую-то замысловатую машинку с множеством проводов и выключателей. Делал это он медленно, многозначительно поглядывая на Ирму. У него не дрогнул ни единый мускул.

Ирма, еле держась на ногах, молча стояла в углу, прислонившись к стене подземелья. Приготовления к очередной пытке вновь привели ее в ужас, вся она напряженно сжалась в комок, коленки дрожали. При одной только мысли о пытках она обливалась холодным липким потом. «О, лучше бы сразу смерть!» — думала она. Блеск парабеллума в руках палача даже обрадовал ее. «Как, наверное, легко умереть от пули сразу!» — думала она.

— Выбирай — смерть или свобода, гадина!

— Смерть! Но знай, проклятый фашист, мы бессмертны, нас не убьешь!!!

Грянул выстрел, и она вздрогнула. По щеке больно хлестнули осколки кирпича, в ушах зазвенело. Последовал второй и третий выстрелы. Пули долбили стенку на уровне головы, но не задевали ее. «Конец, сейчас конец!» — думала полуживая разведчица. Не выдержав, она повернулась и крикнула:

— Убивай же, гад ползучий!

Галя, вернувшаяся в отряд с опозданием на двое суток, сказала, что дважды подходила к условленному месту за городом, но Ирма не появлялась. Мы поняли, что с ней случилось что-то страшное. Пришлось Галю вновь направить в Минск, чтобы узнать о судьбе пропавшей связной и предупредить подпольщиков об опасности. Но ни девушка, ни подпольщики так ничего и не узнали об Ирме.

Как-то в полночь дежурный по штабу тревожно постучал в окно нашей землянки. Мы еще не спали, и командир быстро открыл дверь.

— Тут Ирму принесли из лесу. Наверное, замерзла. Врач приводит ее в сознание.

— Ты откуда взялась такая? — удивилась Геня, как только Ирма открыла глаза.

— С того света, — с трудом выдавила Ирма. Слезы медленно покатились из ее закрытых глаз. Худенькое тело затряслось. Она пыталась еще что-то сказать, но губы не слушались. Ирма вновь потеряла сознание… Беззвучно плакали и ее подруги.

К вечеру Ирме стало лучше, и девушки начали расспрашивать ее.

— Поправлюсь, все расскажу. Одно лишь посоветую сейчас: умирайте с оружием в бою, но живыми не попадайтесь к ним, этим извергам, — прошептала она.

Дней через десять после возвращения Ирма, почувствовав себя чуть лучше, вопреки запретам врача все же встала с постели, закуталась в длинный кожух и, пошатываясь, пошла к штабной землянке.

Едва переступив порог, она тихо, но твердо проговорила:

— Прошу скорее выслушать меня, я больше не могу молчать! А потом поступайте как знаете…

На нее было страшно смотреть: темные круги под ввалившимися глазами, сморщенную кожу лица прорезали глубокие складки, исковерканы уши, обезображена шея. Она рассказала нам о том, что уже известно читателю. Потом, передохнув, продолжила:

— Они явно пытались действовать на мою психику. Из вопросов я поняла, что в отряд пробрался враг. И теперь мне надо было во что бы то ни стало вырваться из застенка и сообщить об этом. Между тем палач поднял руку и крикнул: «Продолжим! Значит, фройлен, вам не хочется красиво жить, вкусно кушать, хорошо одеваться, любить и быть любимой. Вы предпочитаете умереть. Вам даже не жалко своей сестры?!» — тут гестаповец нажал кнопку. В комнату втолкнули мою сестру. Неожиданность встречи потрясла нас обеих. Несколько мгновений мы растерянно смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Я глазами дала понять сестре, что они от меня ничего не узнали. Палач, помахав перед лицом плетью, проскрипел сквозь зубы: «Ты, наверно, желаешь, чтобы и с сестрой проделали то же, что с тобой? Она молода, красива и хочет жить… Молчишь?.. Если уж ты не жалеешь ее, то не думай, что мы ее пожалеем. Начали!» — рявкнул он.

За спиной сестры сверкнуло раскаленное железо.

— Будешь говорить? — бросились ко мне. Я решила, что настало время воспользоваться «отступной» легендой, которую дали мне наши товарищи. Бросилась к фашистам.

— Что вы хотите от меня?

— Говори все, что знаешь, но только правду! В твоих руках жизнь сестры, — выпалил палач, нарочно приближая проклятый аппарат к руке сестры, зажатой в тисках.

— Хорошо! — испуганно вскрикнула я. — Только оставьте в покое сестру.

И я сказала им только то, что мне было еще в отряде разрешено сказать.

— Я была послана в Минск партизанским отрядом «Смерть фашизму». Отряд находится в лесном массиве Логойского района. Точное место не знаю, так как от меня это скрывали. В штаб отряда привозили с завязанными глазами и очень редко. Вокруг штаба густой темный лес, укрепления с небольшими пушками и пулеметами. Слышала, как в стороне раздавался гул каких-то моторов. На настойчивые вопросы, сколько в отряде партизан, я, ссылаясь на разговоры жителей, назвала 12—15 тысяч. Зная, что немцам известны фамилии командира и комиссара отряда, я назвала их.

Как бы между прочим сказала им, что при подготовке партизанских разведчиков на занятиях часто бывал какой-то мужчина, который пользовался особым доверием у начальника разведки отряда… Похоже, что и он готовился к какому-то важному делу. Тут гестаповцы как бы невзначай спросили, слышала ли я какие-нибудь разговоры о массовых заболеваниях или отравлениях среди партизан. Я ответила, что ничего подобного я не слышала. На мой взгляд, это сообщение их сильно заинтересовало. Далее сказала, что будто до Минска нас довезли на партизанской грузовой машине, высадив перед шлагбаумом километра за два. На машине партизаны ехали в немецкой форме. В Минск меня послали с задачей разведать, где и какие стоят части, учреждения, узнать расписание поездов, расположение зенитных батарей и укреплений. Собрав эти сведения, мне приказано было прийти 10 или 11 января к 12 часам дня в деревню Слобода, где должна была ожидать автомашина.

Повторяла я это дословно в течение недели. Гестаповцы били меня, пытались сбить и запутать, но я твердила, как попугай, одно и то же. Наконец я сказала им, что пусть не сомневаются во мне, пусть лучше проверят меня на деле. Больше меня не били, а на днях сказали, что оставляют сестру в качестве заложницы, а меня отпускают. Моя задача — вернуться в отряд и устроиться работать на кухне. Что делать потом — будет сказано их человеком позже. Если я не выполню их приказ — сестру повесят, а меня застрелит этот человек. В отряде я должна была заявить, что сбежала при транспортировке в лагерь смерти Тростенец. Меня подвезли на броневике до Косино и высадили, дальше я добралась пешком. Вот и все. Теперь решайте сами, что и как. Я сказала правду.