Орлы капитана Людова

Валентин Георгиевич снял с вешалки шинель.

— Зато, поскольку Нортону предстоит уголовный суд в Штатах, какой благодарный материал дает этот прыжок для защитительной речи! «Американский моряк, оклеветанный большевиками, в отчаянии решил покончить с собой» или что-нибудь еще в этом роде… Правда, надеюсь, что и адвокатское красноречие не поможет Нортону. На его совести не только убийство Элиота и Джексона, но и гибель почти всего экипажа «Бьюти оф Чикаго», перестрелянного гитлеровцами в шлюпках.

Сквозь закрытое окно доносились со двора звуки баяна, несколько молодых голосов пели хором:

Песня звучала все явственней, задушевней:

Людов прислушивался — в незастегнутой шинели, с фуражкой в руке.

— Живет песня… — сказал Людов, медленно надевая фуражку. — Ну, простите, иду к моим орлам. И то, верно, удивляются, куда запропастился командир. Одна к вам просьба: если когда-нибудь, после окончания войны, осилите роман или поэму об этом, не забудьте отметить, как радовало нас, что в Соединенных Штатах, как и во всем мире, есть у нас много преданных, верных друзей. Они отдавали, может быть, последние центы, чтобы собрать средства на покупку груза «Бьюти оф Чикаго». И если все же пришлось уничтожить этот груз, диалектика учит, что иногда истребление тоже может быть творческим актом. И никакие Нортоны, эти торговцы кровью, мастера делать доллары из народного горя и слез, не помешают боевому содружеству демократических сил всего мира!

Эти слова не раз вспоминал я, находясь в Соединенных Штатах Америки. И в нью-йоркском порту после разговора в безлюдном сумрачном баре. И среди скученных, закопченных, перенаселенных домов Гарлема, этого негритянского гетто, где движутся деловитые торопливые толпы озабоченных, скромно одетых чернолицых нью-йоркцев, как бы отделенных от других граждан Манхеттена невидимой, но почти физически ощутимой чертой.

Я вспоминал слова моего североморского друга среди малолюдных бульваров и широких площадей Вашингтона. И у Арлингтонского кладбища, где к массивному зданию Пентагона примыкают бесчисленные белые столбики военных могил. И в чикагском университетском городке, на спортивном стадионе, покрытом подстриженной свежей травой. Как говорят, на этом месте американские ученые создавали первую атомную бомбу. Они создавали ее, чтобы ускорить победу над фашизмом, но сброшена она была на мирное население Хиросимы.

Не забыть, как встречала нас молодежь в Нью-Йоркском, Колумбийском, Чикагском университетах.

Мы, группа советских туристов, столкнулись сперва с напряженным, выжидательным молчанием извещенных о нашем приезде студентов. Потом, в ответ на радушные наши «Гуд дей!» и «Хау ду ю ду?» [12] нерешительно протягивалось несколько юношеских и девичьих рук: студенты здоровались с нами, прикалывали к своим грубошерстным костюмам раздаваемые нами сувениры — нагрудные значки с надписями «Peace» [13]. И выражение недоверчивой замкнутости сменялось добрыми улыбками на большинстве молодых, ясноглазых лиц. «Мир» — слово, произносимое на разных языках, но с одинаковым чувством, было самым частым в этих обрывочных разговорах. Но иногда прорывалось в этих разговорах и угрюмо-угрожающее слово «война»…

Когда я уходил из бара «Бьюти оф Чикаго», остролицый буфетчик долго тряс мне на прощание руку. Выйдя в переулок, я обернулся. Бармен смотрел мне вслед, потом, украдкой оглянувшись, закрыл за собой дверь. Может быть, он подумал, что был слишком разговорчив со мной. Ему, конечно, не хотелось вызвать гнев хозяина бара Джошуа Нортона, бывшего первого помощника капитана «Бьюти оф Чикаго», бывшего главы судовладельческой фирмы «Нортон энд Нортон, лимитед».

— Так вот, сэр, — рассказывал мне бармен, — когда босс вернулся из России, сперва его дела сложились неважно. Началось скандальное судебное дело. Хозяин, похоже, очень перетрусил тогда, уже чувствовал под собой электрический стул. Мне рассказывал обо всем этом отец. Отец был из тех, кто тоже дал деньги на покупку груза «Бьюти оф Чикаго». Расстраивался, что его подарок потонул в Ледовитом океане…

Дело, сэр, слушалось в суде города Нью-Йорка, и боссу посчастливилось заполучить одного из лучших адвокатов страны. Отец вспоминает, в начале процесса прямо-таки пахло горелым мясом: из России пришли тяжелые доказательства вины мистера Нортона. Но защитник произнес замечательную речь, обратил все доказательства против негра. Присяжные плакали, какую-то женщину в обмороке вынесли из зала суда, а после оправдательного приговора толпа чуть было не устроила негритянский погром. Да, в те дни негры боялись показываться за пределами Гарлема, а в южных штатах линчевали-таки двух чернокожих…

Так вот, защитник получил свои деньги не зря. И он получил их сполна, хотя раздел босса догола, выжал из него все до последнего цента. Но в одной из южных газет решили состряпать комикс в виде воспоминаний босса о походе на «Бьюти»,

А потом из комикса сделали фильм. Правда, в Голливуде, похоже, просчитались: картина не имеет успеха, народу надоели выдумки о России. Но мистеру Нортону это не повредило: он получил кругленькую сумму. Говорят, хочет заняться политикой… — закончил бармен свой рассказ.

Вот почему я не встретил самого мистера Нортона в баре, принадлежащем ему. Теперь он для этого слишком важная шишка, сказал мне бармен. И я не различил его сквозь стекла элегантной, изумрудно-зеленой «Кометы», в которой он проехал мимо меня, в которой, может быть, мчится сейчас в ослепительно-белом сиянии бесчисленных кинотеатров Бродвея. Какой-то из этих театров, быть может, демонстрирует еще «Тайну мурманского негра» на сюжет комикса, подписанного именем Нортона…

И вот я заканчиваю книгу, в основе которой история последнего рейса «Бьюти оф Чикаго».

Несколько дней спустя после вышеописанных событий конца тысяча девятьсот сорок первого года стройный, высокий старшина вышел из здания старой школы и, миновав вахтенного у ворот, приостановился, словно решая, куда направить шаг.

Боцман Агеев был одет в морскую, ладно пригнанную шинель. Над рыжеватыми его бровями чернел короткий мех зимней матросской шапки, алела звездочка-эмблема. Всегда, когда не находился в разведке, боцман надевал морскую форму первого срока. А нынче придется надолго расстаться с этой любимой формой, сменить ее на походный армейский костюм.

Он стоял у поручней, у деревянного трапа, бежавшего в заснеженную даль, и не мог заставить себя шагнуть на ступени, облепленные плотно утоптанным снегом. Сколько раз после потопления «Красотки» стоял вот так, не решаясь прошагать по городским улицам, открыть дверь госпиталя, вызвать медсестру Треневу, передать ей последние слова Бородина.

«Передай Люське…» — прошептал, геройски погибая, радист. Что передать? Все что было у него: задушевный голос, взгляд ясных, отважных глаз, улыбку юношеских губ унес Ваня с собой в ледяную гранитную могилу, о которой сложил песню другой погибший друг, Матвей Григорьевич Кувардин.