Высота

— Ясно! — отчеканил майор.

— Документ секретный? — спросил командарм у переводчика, который, нахмурившись, сосредоточенно читал документ. Вопроса генерала он не слышал — так захватил его текст документа. — Я спрашиваю — бумага секретная?! — повысил голос командарм.

Переводчик вскочил как ужаленный. Глаза его выражали испуг.

— Документ особо секретный!.. Директива штаба верховного главнокомандования вооруженных сил Германии. Очень опасная директива…

Командарм окинул взглядом майора, переводчика и писарей:

— Задача ясна?

— Ясна! — вразнобой ответили все четверо.

— Как только будет отпечатан машинописный текст документа — оригинал и перевод принесите сразу же ко мне во второй отсек. А сейчас надо подняться наверх. Подышать кислородом Бородинского поля. Завтра утром его задушат дымы тротила.

Командарм и начальник штаба, сопровождаемые адъютантом генерала, вышли из блиндажа. Ночь стояла тихая, лунная, для первой половины октября не по сезону морозная. После сырого воздуха блиндажа, прокуренного махоркой, на всех пахнуло такой свежестью и нежными, еле уловимыми запахами облетевшей листвы окружающих Бородинское поле рощ, что командарм, широко разбросав руки, несколько раз полной грудью вдохнул, задерживая на несколько секунд дыхание.

— Эх, в эту ночку посидеть бы на крылечке родительского дома, полюбоваться звездами и луной! Смотрите, какая она сегодня круглолицая и почему-то печальная.

На Москву на большой высоте, давая о себе знать нудным, тянущим за душу монотонно-вибрирующим гулом, шла волна тяжелых ночных бомбардировщиков. Командарм стал прислушиваться к нарастающему гулу.

— Судя по силе и плотности звука, идет целый полк тяжелых бомбардировщиков.

— Это уже третья волна за сегодняшнюю ночь, — пояснил начальник штаба.

— Вы что, совсем не спали?

— Почти. Мы с лейтенантом Русманом, пока он переводил, а писарь стучал на машинке, искурили полторы пачки «Беломора». Хороший парень этот Русман. Умница и воспитан. Его нужно поощрить.

Командарм хотел что-то сказать в ответ, но выбежавший из блиндажа сержант-связист запальчиво протараторил:

— Товарищ генерал!.. Вас срочно просит к телефону Тридцать второй.

Командарм чертыхнулся, спустился по бетонным ступенькам в блиндаж, прошел в центральный отсек, где в углу, у железной печки, в которой потрескивали сухие дрова, сидел дежурный телефонист. Остановив взмахом руки пытающегося встать телефониста, Лещенко взял у него трубку.

— Слушаю тебя, Тридцать второй.

Голос Полосухина звучал глухо, словно доносился откуда-то из подземелья.

— Товарищ Пятый!.. Сообщаю горькую весть: по дороге из Можайска на мой командный пункт академик Казаринов попал под бомбежку.

— Он жив?.. Ранен?.. — сдавленно проговорил командарм.

— Погиб. Тело его повезли в Можайск.

— Где это произошло?

— За Горками, метрах в двухстах от памятника Кутузову, на шоссе. Почти прямое попадание.

Много потерь пришлось пережить генералу Лещенко за войну. Не раз хоронил он павших на поле боя друзей, прощался со смертельно раненными, писал письма-соболезнования вдовам и сиротам погибших… Но эта смерть как-то особенно потрясла его. Еще утром у него с академиком была хоть и непродолжительная, но не по-военному трогательная, задушевная беседа, которая на всю жизнь оставит след в его душе.

— На похороны академика отпустите в Москву лейтенанта Казаринова! — отрывисто бросил командарм в трубку. — На четверо суток. Он только что поехал к тебе. И срочно обеспечьте транспортом доставку тела покойного академика в Москву. Не забывайте, что погиб выдающийся советский ученый, депутат Верховного Совета. Поддержите лейтенанта Казаринова.

— Сделаю все как положено, — глухо, словно через подушку, донесся из трубки голос полковника Полосухина.

— Готовьтесь к утренней контратаке. Она будет горячей. — Командарм передал трубку телефонисту и, застыв на месте, первую минуту никак не мог сообразить, что он сейчас должен делать. Из этого состояния его вывел адъютант.

— Товарищ генерал, уже второй час ночи. Вам нужно отдохнуть, день будет жарким. Вы двое суток не спали.

Не шелохнувшись, командарм невидящими глазами смотрел в одну точку, потом еле слышно, почти шепотом, на выдохе, произнес:

— Да… День сегодня будет жарким. И для кого-то он станет последним. Пойду спать. Разбудишь меня, как только переведут директиву Гитлера.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Григорий Казаринов прибыл на командный пункт комдива Полосухина, где должна была состояться встреча с дедом. Огромный диск луны, повисшей над темной полоской леса, лил свою мертвецкую голубизну на заснеженное, изрытое окопами и блиндажами поле. Григория била нервная дрожь. Заслышав шаги идущего по траншее Казаринова, часовой окрикнул его простуженным голосом:

— Стой, кто идет?

— «Владивосток».

— «Варшава»! — прозвучал ответный пароль часового.

Кроме Полосухина в блиндаже штаба дивизии у стола, на котором лежала карта оборонительного рубежа дивизии, стояли командир и начальник штаба только что прибывшего на огневые позиции стрелкового полка и комиссар дивизии Мартынов.

По лицам Полосухина и бригадного комиссара Мартынова Казаринов понял, что случилось что-то недоброе. Деда нигде не было видно. Лица начальника штаба и командира только что прибывшего полка, которого Казаринов видел впервые, были каменно-неподвижными. В глаза Казаринову они смотрели с невысказанной печалью соболезнования.

Казаринов доложил о своем прибытии.

Еще утром, дорогой из Можайска, оглядывая из машины окрестности Бородинского поля, Полосухин подумал: «Как тяжело в войну работать почтальоном. В своих сумках кроме долгожданных солдатских писем они каждый день носят похоронки… Трудно по ночам спать при такой работе… А вот теперь самому придется сообщить лейтенанту Казаринову о гибели его деда». Три дня назад он за вынос из окружения знамени полка подписывал наградные документы на Казаринова и возглавляемую им группу знаменосцев, а сейчас нужно находить другие слова. Но где найти эти слова утешения, да и помогут ли теперь слова?

— Мужайтесь, лейтенант. — Полосухин обошел стол и, нахмурившись, не глядя Казаринову в глаза, пожал ему руку. — Недобрую весть придется сообщить вам.

Казаринов медленно обвел взглядом лица командиров. Ни на одном из них он не прочитал равнодушия. С такими лицами стоят у гроба, в котором лежит, смежив веки, близкий или родной человек.

Минута молчания была такой же тягостно-напряженной, какой она висит над окопами перед сигналом в атаку.

— Ваш дед, академик Дмитрий Александрович Казаринов… — Полосухин почувствовал, что ему не хватает воздуха. Сделав глубокий вдох, он выдавил из себя: — Погиб при бомбежке. В ста пятидесяти метрах от памятника Кутузову. — Видя, как в какие-то секунды кровь отхлынула от лица лейтенанта, полковник, переведя взгляд на карту, лежавшую на столе, сказал: — Вчера он выступал в Можайске перед бойцами и командирами вашего полка. После выступления решил навестить вас. Он ехал ко мне на командный пункт. Для безопасности ему предложили подождать вас в Можайске, в штабе укрепрайона, куда должны были подъехать вы для встречи, но он отказался. Он настоял, чтобы его провезли на огневые позиции, где находится внук. И по дороге ко мне, в километре от Горок, машина попала под бомбежку. Вместе с ним погибли адъютант командира вашего полка, медсестра Калязина и водитель машины. При нем были партбилет, удостоверения депутата Верховного Совета и академика, а также связка ключей, деньги. Я должен их передать вам. — С этими словами полковник достал из сейфа партбилет, документы, связку ключей, деньги в конверте и вдвое свернутую, отпечатанную в типографии похоронку.

Сразу два удара. Гибель деда и похоронка на Галину.

— Кем вам приходится Казаринова Галина Петровна?.. Сестра, родственница?.. — тихо проговорил Полосухин.

— Жена.

Еще больше помрачневший полковник Полосухин окинул взглядом подчиненных, словно ища у них поддержку в эту трудную для него минуту. И те пришли на помощь.