Жила, была

Таня не сразу поняла, что звонят в дверь. Со страху, очевидно, накинула вчера запорный крючок.

Пришлось идти открывать.

— Ты чего закрываешься? — вместо «здравствуй» сказала Лена. — Я тебе такое ценное письмо принесла. Толстое, прямо-таки посылка. До войны за такие письма плясать заставляли. Держи, Таня. Задаром.

— Мама умерла, — ровным сухим голосом сообщила Таня.

— Прости, не знала… — Лена отступила за дверь, но опять вернулась: — Могу чем помочь?

Таня качнула головой. Никто и ничем не мог ей помочь.

— Остался кто из родных? А то дам знать куда надо, в детдом определят.

Таня испугалась:

— Нет-нет, спасибо! Тетя, тетя Дуся у меня.

— А-а, — протянула успокоенно Лена. — Тогда, безусловно. Приют, он и есть приют.

— Нет-нет, — поспешно еще раз поблагодарила за участие Таня и, закрыв дверь, накинула крючок.

Письмо было, конечно, от Сережи. И были в нем сухие чешуйки репчатого лука, старательно, каждая в отдельности, прихваченные цветной ниткой к листку оберточной бумаги. На ней Сережа крупными буквами обращался к почтовым властям:

«Товарищи проверяющие! Пропустите, пожалуйста, это вложение. Моему школьному товарищу очень полезен лук. Я узнал, что блокадники болеют цингой, а лук, в котором витамин «С», лучшее лекарство!»

Одну чешуйку Таня просто сжевала, остальные сварила с чечевицей. Не в один раз, конечно. И суп-пюре из чечевицы разделила на две части. Упаковка концентрата была похожа на пачку махорки. Наверное, потому Таня и не обращала так долго внимания на нее, не знала, что это суп, а не табак.

Суп уже доваривался, когда опять позвонили. Пришел Воронец.

— Ну как ты тут?

Она смутно помнила, что Борька, кажется, тоже приходил, когда умерла мама. Во всяком случае, он знал, что Таня осталась одна.

— Ничего. Посылку от Сережи получила.

Борька выпучил без того выпученные глаза. Они у него в блокаду сделались такими.

— В конверте. Лук сушеный, — пояснила Таня.

— Ага. Мировая еда.

И замолчал понуро. Он что-то не договаривал.

— Проходи, — пригласила Таня, но Борька топтался в передней.

Спросил наконец сдавленным голосом:

— Ты как, можешь к Коле Маленькому сходить?

— А что? — почему-то не догадалась на этот раз Таня. — Как у него с огородом? Достал семена?

— Умер он.

И Борька Воронец, заводила и железный дворовый командир, жалобно всхлипнул.

«Как же так?! Ведь только на днях…» Но Таня ничего не спросила, она знала, что дистрофия, как шальной осколок — неожиданно как бы, как бы ни с того ни с сего настигает свою жертву. И ей стало еще страшнее, что и она может вдруг… А дверь на крючке и никого больше в квартире.

— Пойдем, — сказала Таня. — К тете Дусе я завтра поеду.

«Ленинградская правда» напечатала 12 апреля постановление «О возобновлении пассажирского трамвайного движения». Началась нормальная эксплуатация пяти маршрутов. С Васильевского острова к Лафонской улице можно было доехать на трамвае двенадцатого маршрута.

Таня собиралась выехать как можно раньше, но потом рассудила, что утром все равно не успеть: тетя Дуся уйдет на работу. С другой стороны, когда в ночную трудится, по утрам только и можно застать. Если дома живет, не на заводе. Вернее, на слюдяной фабрике. И если, конечно, не умерла, не эвакуирована. В общем, отправляться в путь надо во второй половине дня. Езды не более часа, ночи не белые еще, но темнеет уже поздно.

Она впервые в жизни уходила из дому так далеко и надолго, сама и без разрешения. Непривычно это было. И — страшно: вдруг опять ноги ватными сделаются или подвернутся раздутые коленные шарниры — упадешь.

На глаза нависали давно не стриженные волосы. Таня откинула их назад, прижала цветным обручем, надела беретик. Вместо холщовой хозяйственной сумки взяла курортную, так ни разу и не использованную прошлым летом, но лямки надела не на плечо, а через голову. Для надежности. В сумке лежали бесценные вещи: хлебная пайка, серебряные часы, продовольственные карточки до конца мая месяца.

— Я поехала к Дусе, — бабушкиным голосом произнесла вслух Таня и ответила по-бабушкиному же: — Ну, с богом.

Экономя силы, она дворами вышла к трамвайной остановке на Первой линии. Очередь была небольшая, и Таня села в первый подошедший вагон. Трамвай был чистым, ухоженным, любовно украшен флажками. Не майскими, а еще памятного дня 15 апреля, когда впервые после блокадной зимы вышел на линию.

Почти сразу же повернули налево, на Университетскую набережную, покатили к Дворцовому мосту.

Таня ехала с комфортом, сидя. Место нашлось на задней, «кормовой», как говорил Лека, скамье. Обзор на обе стороны. Если, конечно, пассажиров на площадке немного, не заслоняют.

На въезде Дворцового моста трамвай задержался, пропуская военные грузовики с брезентовыми кузовами. Меж Ростральных колонн, на Стрелке, стояла зенитная батарея. Пушечные стволы косо торчали из глубоких орудийных окопов; по кольцевому брустверу похаживал часовой-наблюдатель с биноклем на груди. Под высоким холмом из бревен и земли скрывался, очевидно, командный пункт.

Вагоновожатый часто и без особой нужды барабанил ногой педаль сигнала. Наверное, ему доставляло удовольствие трезвонить на весь Невский проспект.

И на главной магистрали города были разрушения, но их замаскировали фанерными щитами с нарисованными окнами. На них были изображены даже занавески и тени на стеклах. Уловка, бутафория, а приятно на вид, не угнетают открытые раны от бомбовых ударов.

Белые трафаретные надписи на стенах предупреждали: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Люди старались ходить по менее опасным линиям проспектов и улиц.

Трамвай миновал двухъярусные аркады Гостиного двора, пересек Садовую. Вспомнился страшный и счастливый случай с мамой.

Швейная артель «1 Мая» размещалась во внутренних строениях замкнутого четырехугольника главного ленинградского универмага.

Ранней осенью, сдав очередную партию армейского белья, мама получила пакет с раскроем и вышла через ворота на Садовую, прямо к трамвайной остановке.

Только переехали перекресток, завыли сирены. Проклиная войну и фашистов, пассажиры вышли из вагона и укрылись в торговых рядах Апракси-ного двора, универмага на Садовой улице. Мама еще подумала, что зря отказалась от чая. Посидела бы лучше с подругами, переждала тревогу у самовара.

Полутонная бомба взорвалась в центре двора Гостиного. Девяносто восемь убитых, сто сорок восемь раненых…

«Не судьба, значит, — откомментировала тогда бабушка. — Долго жить будешь, Маня».

Ошиблась бабушка в своем пророчестве. И в других предсказаниях обманулась. Не сбылись планы, мечты и надежды Савичевых.

Тане ужасно повезло: тетя оказалась дома! Она эту неделю работала в ночную смену.

— Чего раззвонилась, — с порога сделала замечание тетя Дуся. — Не глухая, с единного раза слышу.

На табличке у кнопки электрического звонка коммунальной квартиры дома № 1А на Лафонской улице против фамилии Арсеньева Е. П. стоял номер комнаты — 3, что одновременно указывало и число звонков. Вот Таня и нажала кнопку три раза.

— Одна тут, вакуировались все, сбежали мои соседи. А вы, Савичевы, застряли.

Тетя Дуся не спрашивала, отмечала. Она не смотрела в глаза собеседнику, а как бы следила за ним. Тяжелый, исподлобья взгляд, подозрительный, напряженный, направлен был не прямо, а сбоку. — Застряли, а? — потребовала подтвердить тетя Дуся.

— Савичевы умерли, — тихо произнесла Таня. — Все. Я одна осталась.

Тетя Дуся беззвучно раскрыла рот и опустилась на табурет у вешалки. Они так и разговаривали в передней.

— И… и тетка моя? — спросила погодя.

— Бабушка умерла второй, после Жени.

— А эти… дяди твои?

— Умерли. Все умерли.

— Так, — неопределенно протянула тетя Дуся.