Жила, была

— Громадная и в пятнах, как азиатская дыня!

Борькина тетя была замужем за пограничником, жила на Памире и приезжала в отпуск с. дынями.

— У них там дынь этих, как у нас капусты! — заверил Борька.

— Б-было, — поправил Коля Маленький. — Сейчас в-везде к-карт-точки…

— Ты чего трясешься? — Борька знал, конечно, почему. Одеты все по-зимнему, температура плюсовая, но после страшной, голодной и холодной зимы не согреться. — Ползаем, как сонные мухи, вот и мерзнем. А люди физкультурой занимаются. Слышали радио? Футбольная игра намечена, встречаются динамовцы и армейцы. Нам бы тоже какое-нибудь соревнование организовать.

Деятельная, командирская натура Борьки Воронца требовала немедленного приложения сил, но сил, увы, у него мало было. Никто не гонял мяч, не играл в классики… -

Таня передала привет от Сережи, и разговор перешел на школу. С завтрашнего дня возобновлялись занятия.

— Нам х-хорошо, — порадовался Коля. — В м-младших классах в-всего по три ур-рока.

— А кормежка, как у всех, — трехразовая! Можно было подумать, что приказ о трехразовом питании в школах подписал он, Б. Воронец.

4 мая 1942 года в Ленинграде открылось 137 школ. К учебе вернулись почти 64 тысячи ребят. Медицинский осмотр показал, что из каждых ста лишь четверо не страдают цингой и дистрофией.

И прошедший апрель нельзя было назвать голодным, но дистрофия довершала свои черные дела. На старых и новом, Пискаревском, кладбищах в апреле захоронили 102497 человек. Десятки тысяч, прикованных к постелям и больничным койкам, ждала печальная участь.

В Ленинграде еще оставалось полтора миллиона жителей, надо было срочно спасать их, вытаскивать из дистрофии. Во всех районах открывались столовые усиленного питания, врачи прикрепили к ним уже к началу мая 100 тысяч больных.

Мама передвигалась, как на протезах. Ноги не сгибались в коленях, и каждый шаг вызывал острую боль. Дядя Леша, тот совсем слег, но и лежать ему стало невмоготу. «Собственный скелет мешает. Представляете?»

Представить не составляло труда. Через глянцевую, зеленоватую, прозрачную кожу просвечивали кости, нос истончился, а зубы словно длиннее сделались, выглядывали из полуоткрытого рта.

И от мамы одна тень осталась. Щеки будто слиплись изнутри, глаза провалились, цинготные пятна и язвы…

Главные семейные заботы легли на Танины плечи. От нее теперь зависели все оставшиеся Савичевы — мама и дядя Леша.

Участковый врач Анна Семеновна выписала направление в столовую на целую неделю. Целых семь дней не надо было отстаивать в нескольких очередях многие часы. В столовой отоваривали все карточки и давали больше, чем в магазинах. Такие сытные обеды до недавнего времени можно было увидеть только во сне. Супчик из ложки крупы и двух лепестков сушеного лука считался роскошью, а тут — крупа, мясо, овощи! Компот из сухофруктов с сахаром! Мама даже вспомнила как-то дворищенскую присказку: «Ешь не хочу, живи на здоровье!»

Увы. есть все равно хотелось и уже не было здоровья для жизни.

Таня носила обеды в двух бидончиках. В одном — первое и второе, в другом — компот или кисель.

Хлеб она клала в свою летнюю сумку с плечевым матерчатым ремешком. Ту самую, с которой собирались перед войной ехать на каникулы в деревню. Было это так давно, что и забылось. И давным-давно не снились Тане полеты. Бидончики едва тащишь, куда уж крыльями махать…

Она приблизилась к дереву, осторожно опустила на землю бидончики и прислонилась к шершавому стволу. Садиться нельзя ни в коем разе, с зимы еще усвоила. Чуть опереться — можно, ненадолго только, иначе не заметишь, как сползешь. Дядя Леша говорит: «То-то и оно, что дистрофия. Коварная вещь».

Анна Семеновна, доктор, сказала вчера маме: «Не стану обманывать, Мария Игнатьевна. Алексей Родионович обречен. Третья степень, алиментарная дистрофия. Запущенная, притом. Ему и больница уже не спасение. Извините за откровенность».

Мама извинила, конечно. У докторши у самой цинготные пятна на лице. И все признаки истощения.

Ужасно не хотелось отрываться от дерева. Стояла бы так, надежную чувствуя опору, подставив лицо майскому солнцу.

В первый учебный день вдруг ударил мороз, ночью все лужи застеклились, потом температура опять полезла вверх, тепло.

«Еще минуту, одну минуточку постою и пойду», — окончательно решила Таня.

— Ты чего тут дремлешь? — разбудил ее голос Борьки Воронца.

Она отлипла от дерева, сказала независимо:

— Я загораю.

— А мы акацией питаемся, — как бы приглашая к своему столу, сообщил Борька.

Коля Маленький, конечно, был при нем. Покивал, жмурясь: «Вкуснотища!»

Борька поднес руку и разжал пальцы. На ладони теснились желтые «цыплята».

— Угощайся.

Таня вежливо взяла один цветочек.

— Мировая штука! — похвалил Борька. — Бери, не стесняйся. Тут ее дополна.

Весной 42-го объели всю акацию. С той блокадной поры она и на цветет на Васильевском острове.

— Пойду, — сказала Таня.

Борька и Коля вызвались проводить и взяли по бидончику.

Центральный сквер Большого проспекта вскапывали под огороды. Ребята шли по тротуару, мимо домов.

Плакаты и листовки на круглых афишных тумбах призывали всех ленинградцев — «На огороды!» С пятнадцати соток можно, как подсчитали ученые, собрать капусты, лука, моркови и всяких иных овощей для всей семьи на целый год.

— Мы с мамой прямо под окнами огород завели, — сообщил Коля Маленький.

Как ни странно, за военные месяцы он здорово подрос: рукава демисезонного пальто на полвершка не доходили до запястий, а нижняя пола складками топорщилась намного выше колен. Таня и за собою замечала, что довоенные вещи стали ей коротки, хотя и болтались на плечах, как на вешалке. Зато красный берет с хвостиком — в самый раз, а раньше был великоват.

— И чего посадили? — полюбопытствовал Борька.

— Пока ничего. Семена достаем.

— Какой же это огород? Все равно, что… — Борька поискал убедительное сравнение, — вон — «буфет». А буфета давно нет! Одно название сохранилось.

Над заколоченными витринами встречалось много бессмысленных, ложных вывесок: «Гастроном», «Молочные продукты», «Мясо, зелень, дичь»…

Коля признался с сожалением:

— Ни разу не ел в буфете.

— Буфет — что, — с превосходством бывалого человека заговорил Борька. — Когда дядька-пограничник с Памира приезжал, мы с ним обошли все заведения общепита!

Таня не поверила:

— Все-все?

И начали вспоминать, какие до войны были заведения общественного питания. Столовые, фабрики-кухни, кафе, кафетерии, американки, закусочные, чайные, буфеты.

— «Бутербродную» и «Пельменную» забыли? На Невском.

Кто о них помнил? Всего-то по одной на весь Ленинград.

— А рестораны? Мы с дядькой в «Квисисане»… Таня и Коля даже остановились. Борька — в ресторане? И что за странное имя — «Квисисана»?

Борька и сам засомневался, но, подумав, подтвердил:

— Точно, «Квисисана». На Невском проспекте. Между «Кавказским» и «Бристолем».

Коля с восхищением смотрел на своего командира и кумира.

«Кавказский» без объяснения понятно. «Бристоль» — похоже на город во Франции. А — «Квисисана»?

Мимо проехала газогенераторная машина, тарахтя и чихая.

— Как простуженная собака, — сострил Борька, и нерасшифрованная «Квисисана» вылетела у всех из головы.

Попрощались у подъезда.

— Если что, мы — пожалуйста, — сказал Борька. Коля Маленький подтвердил всегдашнюю готовность помочь:

— Ага.

Таня вошла в подъезд — и хоть сразу зови на выручку. На две ступеньки взобралась, а дальше — ни в какую, отказали ноги.

Она выждала, поднакопила силы — ничего не дало. Ноги будто ватные, чужие. Таня чуть не заплакала. Что же делать?