Люди с оружием. Рассказы

Громко прокашлявшись, Аралов начал спускаться вниз. Рыбаки повернули к нему головы, оторвались на минуту от дела.

Неожиданно за спиной Аралова послышалось шуршанье гальки, и к его ногам подкатился живой комок. Это был Леня. Он встал, отряхнулся и посмотрел на боцмана.

— А я догадался, что вы рыбак, — сказал мальчик хитро и весело.

— Рыбак? — переспросил Аралов и покосился на председателя. Рыбаки молча смотрели на него и мальчика. Аралов помедлил с ответом.

— Ты куда это в такую рань? — сердито спросил он у Лени. — Мать ругаться будет.

— Не будет. Я оставил записку, как папа. А то вы уедете, а я… Возьмите меня с собой, дядя. Я не буду раскачивать лодку и пугать рыбу. Я буду тихо сидеть, помогать… Что скажете — сделаю. Я все могу.

Аралов неожиданно смягчился, положил руку на голову мальчика, посмотрел на рыбаков. Те стояли, выжидая, дружелюбно улыбались. Аралов, словно сбросив с себя какой-то груз, неожиданно весело и громко спросил:

— Возьмем мальчонку?

— Возьмем, возьмем. Пущай проветрится. Оберегем, — загудели в ответ рыбаки.

Председатель оживился, хлопнул в ладоши и оглушительно скомандовал, молодецки закрутив усы:

— По лодкам!..

Боцман подхватил мальчика под мышку и подбежал к лодке. Передав Леню в руки рыбакам, он вытащил из-за борта шинели узелок, подкинул его и крикнул мальчику:

— Лови харч!

Леня восторженно растопырил руки, и боцман точным броском ударил его узелком прямо в грудь. Мальчик крепко прижал к груди «харч», оцепенев от тревожного счастья.

— Садись, Семен Семенович, — сказал председателю боцман, цепкими жилистыми руками приподняв нос лодки.

— Да мне сегодня здесь надо бы… — проговорил неуверенно Карагозов, но вдруг, рубанув воздух рукой, решительно добавил — Ради такого случая. Ладно!

Он ловко взобрался в лодку. Аралов озорными глазами посмотрел на Карагозова и проговорил с веселой угрозой:

— Я тебе покажу… «кишка тонка»!

Председатель гоготнул: «Язви тя», — и хлопнул руками по бокам. Боцман сильным толчком послал лодку от берега, в последний миг прыгнув на нос. Рыбаки разобрали весла.

Председатель положил руку на плечо боцману, сказал:

— Давай…

Боцман понял его и, набрав в грудь воздуха, голосом, полным отваги и задора, скомандовал:

— Весла-а… на воду!

«А-а-а-у-у»— заметалось эхо между берегами, и, будто догоняя его, лодка рванулась вперед, на быстроток.

Бессмертная

Путешествуя по Молдавии, я внезапно почувствовал себя плохо: простудился и вынужден был на долгое время остановиться в Сороках.

Сороки — древний, зеленый от садов и серый от пыли городок, ныне районный центр, расположенный на правом берегу Днестра в северной нагорной части Молдавии.

Дом, в котором я снял комнату, стоял на горе. Отсюда хорошо видна была нижняя центральная часть города с рынком, административными зданиями и учебными заведениями, которых в Сороках оказалось много.

Река, делающая в этом месте десятикилометровую петлю, круто огибала пологий левый берег, усеянный серыми крышами хат просторного села Цекиновки, окруженного кукурузными полями. Там начиналась украинская земля.

Целые дни просиживал я в плетеном кресле на веранде, — любуясь красивыми изгибами реки, отороченной зеленью садов, покатыми холмами, волнообразно убегающими за горизонт, древней пятисотлетней крепостью, возвышающейся неусыпным стражем над рекой, неподалеку от оживленного пляжа с голубыми легкими постройками.

Мысли мои, сменяя друг друга, как бы плыли по течению реки…

Извилист Днестр. Торопливо бежит он на юг, доискиваясь ласкового Черного моря. На пути его встают холмы и взгорья, а он, бросаясь то вправо, то влево, упрямо несет свои серые-серые воды вперед. На севере, обогнув Черновицкую область, Днестр подходит к границе Молдавии. Но долго еще не расстается он с Украиной, отдавая ей весь левый берег, почти до самой Немировки. И только оттуда уже безраздельно вступает в пределы Молдавии. На юге же он снова, прежде чем броситься в объятия Днестровского лимана, милуется с украинской землей.

Красив древний Днестр — седой, как старик, и резвый, как ребенок. Тысячелетиями катит он свои воды в Черное море. Стальная по цвету и упругости струя его, точно острый клинок, вложенный в драгоценные ножны, не раз привлекала алчных захватчиков. Их манил сюда благодатный климат, плодородные земли, трудолюбие и мастерство песенного народа. Отсюда, с берегов Днестра, жадному взору искателей поживы открывалась на северо-восток изумрудная, полная сокровищ и тайны девственная даль огромной Руси.

Издревле обрабатывал землю Приднестровья славянский плуг, защищал славянский меч. Более чем тысячелетие нашествия кочевых орд разбивались о могучую грудь коренных поднестровских славянских племен— уличей и тиверцев. Защищая Киевскую Русь с юго-запада, они строили здесь мощные оборонительные валы и городища. Время и войны стерли их с лица земли. Только в последние годы советским ученым-археологам удалось найти следы и останки многих славянских поселений на Днестре.

Днестр был также свидетелем героического трехсотлетнего сопротивления молдавского народа кровавому турецкому игу, от которого лишь в 1812 году окончательно избавил его русский народ.

Еще до сего времени на крутых берегах Днестра можно видеть полуразвалившиеся, некогда грозные каменные крепости чужой, не здешней архитектуры — печальные и поучительные памятники стародавних волчьих устремлений западных и средиземноморских племен и государств.

Одной из таких крепостей и была Генуэзская крепость города Сороки. Ее круглые башни с черными глазницами амбразур и циркульные стены с зубцами наверху воскрешали в памяти историю далекого прошлого.

Думая о прошлом и видя перед собой сегодняшнюю жизнь бодрого растущего городка, заполненного шумливым студенчеством, я искал слово, которым можно было бы полно и кратко назвать героический путь неутомимого, умного народа к счастью, к светлой жизни.

Я знал это слово, но почувствовать сердцем и понять умом безмерную глубину его мне помогла маленькая женщина — согбенная, с высохшими руками и белыми как снег, волосами на трясущейся голове.

Ей было девяносто с лишним лет. Она неподвижно лежала на койке в маленькой проходной комнатке нашего дома. Квартиранты, проходя мимо старухи, отворачивались, старались не замечать ее. Настоящего имени старухи никто не знал. Все называли ее Бессмертной.

Домом управляла вдова, внучка Бессмертной — Мария Соломоновна, пышная, сонливая женщина с двойным подбородком и затуманенными тоскливыми глазами. Она нигде не работала, довольствуясь доходами с фруктового сада и квартиронанимателей.

Мария Соломоновна вставала с постели днем, когда солнце поднималось в зенит, готовила поесть себе и бабушке, кое-как прибирала комнаты и выходила на веранду. Сладко и томно потягиваясь, Мария Соломоновна начинала длинные, со вздохами, воспоминания о молодости, ушедшей безвозвратно, о муже, ушедшем с другой женщиной, жаловалась на скуку и серость будничной однообразной жизни. Казалось, ее ничто уже не интересовало, не радовало в жизни.

После обеда Мария Соломоновна уходила спать, чтобы вечером, благоухая духами, исчезнуть из дома до поздней ночи.

Она очень заботилась о бабушке: не разрешала ей ничего делать и даже ходить: кричала, если та пробовала взяться за домашнюю работу, и почти насильно укладывала старуху в постель.

— Лежи, отдыхай… Тебе вредно ходить, а тем более работать. Боже упаси! — кричала она на ухо Бессмертной, и старуха, покачивая головой, послушно затихала.

Не нравилась мне жизнь Марии Соломоновны, не нравилась ее забота о старухе. Но я молчал.

Чувствовал я себя все еще плохо. Сил еле-еле хватало на то, чтобы сходить поесть в столовую и посетить поликлинику. Я оброс бородой, страдал бессонницей, но в больницу ни за что не хотел ложиться. Трехлетнее пребывание в госпитале после тяжелого ранения во время войны оставило во мне непреодолимое отвращение к больничной обстановке: чистым, белым, как саван, палатам, лекарственным запахам, гнетущей тишине. Строгому больничному режиму я предпочитал строгую свободу в домашней обстановке.