Крушение карьеры Власовского

— А хотя бы потому, что здесь не кружок политграмоты… А еще потому, что есть люди, облеченные высшей властью и авторитетом. Извольте не умничать, а подчиняться.

На этом, собственно говоря, и закончился тот крупный разговор, слухи о котором, чему весьма способствовал Власовский, просочились и стали известны многим работникам министерства.

Но для Важенцева разговор был далеко не закончен. Теперь, оставшись один в своем служебном кабинете, он продолжал его сам с собой.

Поднявшись из-за стола, Евгений Федорович подошел к окну. Ему хотелось окунуться в бодрящий шум великого города. Вечерело. Его взгляд задержался на рубиновой букве «М», что уже горела у входа в станцию метро.

Станция «Дзержинская»…

Словно памятник великому человеку!

В какие светлые, радостные картины воплотилось все то, за что боролся этот рыцарь революции.

Однако каждый день учил Важенцева, что именно тяга к светлой, радостной жизни, к дружбе между народами всех стран вызывает все большую ярость у тех групп и группочек монополистов, для кого война — испытанное и верное средство извлечения сверхприбылей. Чего стоит один этот неукротимый поджигатель войны Петер-Брунн! Ведь протянул же он свою черную лапу сюда, к чистому советскому человеку… О! Смертельно раненный зверь будет изыскивать самые коварные, самые подлые методы в борьбе со страной, уверенно идущей к коммунизму. Его не вразумишь идейными доводами.

Разве можно забыть, какой беспощадный урок на заре своей молодости получил он сам?

И сейчас перед Евгением Федоровичем стоит страшная картина, как белогвардейцами был зарублен его отец — сельский учитель. Федор Иванович! Важенцев был одним из тех интеллигентов из народа, кто возлагал радужные надежды лишь на силу слова, лишь на моральное воздействие… И даже в свои последние минуты, когда шашки казаков-семеновцев уже засвистели над его головой, старый учитель все еще твердил что-то о равенстве и братстве…

Нет! Врагу нельзя оставлять ни малейшей лазейки. Этому учил великий Ленин!

Но бороться с врагом надо с умением, с тонкостью, творчески проникая в суть каждого дела. А главное так, чтобы ни один волос не упал с головы честного советского человека!

Вот почему генерал Важенцев еще и еще раз обдумывал дело Сенченко. Папка с этим делом лежала сейчас перед ним на столе.

Вопреки, казалось бы, очевидным фактам, изложенным в деле Сенченко, у генерала Важенцева все точнее, все определеннее складывается совершенно иная, неожиданная концепция.

Странно… Его упрекали в либерализме и чуть ли не в отсутствии бдительности. А, между тем, в этом деле он видит нечто гораздо большее, чем его ретивый начальник.

А какую двусмысленную позицию занял в последние дни этот крикливый демагог Власовский!

Он словно готовился взвалить вину за «неудачный исход дела Сенченко» на его, Важенцева, плечи? Не рано ли?

Хитрая, грязная лиса!.. И откуда только взялось такое?

С тяжелым чувством Евгений Федорович снова вспомнил презрительную интонацию начальства: «Здесь не кружок политграмоты».

Странная, настораживающая фигура. Нет, не идейность руководит им. Такому претит все, что овеяно духом партийности. Что ему до судеб людей! Его идеал — повыше продвинуться по служебной лестнице, чего бы это ни стоило другим. Вот и подбирает он себе помощничков подобных Власовскому…

Да, здесь, конечно, не кружок политграмоты, но здесь, как и везде на советской земле, есть верные ленинцы, такие коммунисты, как подполковник Сумцов, капитан Назаров и тысячи, тысячи им подобных…

И самая высшая власть для этих людей — одна единственная и непреклонная — Центральный Комитет партии.

Та, к которой сейчас, в минуты тяжелых размышлений, решил обратиться и он — Важенцев, партбилет № 1881425.

Важенцев решительно снял телефонную трубку.

А на другом конце провода трубку поднял человек в простом штатском костюме.

И два коммуниста условились встретиться в доме на Старой площади, над которым день и ночь развевается алый немеркнущий стяг.

Глава двадцатая

Чужая земля

Серая «Победа» мчалась по шоссе.

Снова мелькали поля, леса и перелески. Но сейчас угрюмый водитель уже не бросал взглядов по сторонам. Его малоподвижный, медленно воспринимающий мозг был скован тяжелым раздумьем.

В жизни Глазырина было несколько моментов, когда сквозь суету повседневности этот человек пытался найти что-то самое для себя важное.

Так недавно случилось с ним после разговора с инженером Зуевым. Обычно когда Глазырин подходил к опасному для себя моменту размышлений, он спешил оглушить себя испытанным средством — водкой… Тяжесть сваливалась, становилось бездумно. Он выкрикивал бестолковые, вздорные слова почти так же, как это умел делать его серенький беспечный «Володя». Но еще чаще в такие минуты хотелось лезть с кулаками, выместить злобу, превратить кого-то в «мокрое место».

Но кто же были его враги?

Глазырин покосился в смотровое зеркальце и одновременно уловил напряженный взгляд Каурта, который следил за тем, что происходит на заднем сиденье.

Лицо женщины показалось водителю утомленным и бледным. Но, по всему видно, русская. Беленькая, красивая. Совсем, как Оля Семечкина…

Ее муж. Тоже невеселые глаза. Сжал губы. Держит беленькую за руку — видно, хочет подбодрить… Может, и едут не по своей охоте?.. Может, их так же, как его, поймали на какую-нибудь удочку? А с нее уж не сорвешься, нет…

Тебе могут дать поплавать, порезвиться, ты даже можешь забиться под корягу, как на шесть лет удалось ему спрятаться в автобусном парке № 9, потом — раз! — подсекли…

Вот он неизвестно для чего и зачем везет этих невеселых людей. Может быть, их выведут под деревья и, показав на беленькую, его хозяин прикажет — пли!

А может, эти двое просто позарились на деньги? Польстились на жизнь «там», далеко за морем, к берегам которого он их везет. Шкуры…

Мелькнула еще одна деревня.

— Ой, потише, ребенок! — Глазырин почувствовал на своем плече прикосновение женской руки.

Дорогу перебегал малыш с выгоревшими на солнце соломенными волосами.

— Потише нельзя, — отчеканил Каурт. — Чего-чего, а этого добра, — он кивнул в сторону миновавшего опасность белоголового мальчугана, — в России более чем достаточно…

«Да, этого „добра“ им не жаль…» — стиснул зубы Глазырин.

И в его мозгу промелькнула до оторопи четкая картина. Такие же молодчики, как этот сидевший рядом с ним, как собакам, выбрасывали пленным за колючую проволоку концлагеря сине-зеленую конскую падаль. И к ней со всех сторон подползали обессиленные, умиравшие от голода люди… Некоторые даже не могли дотянуть до падали свои обмороженные руки… Такие оставались тут же на снегу.

Что ж, «этого добра хватит!..»

А сейчас его новый «хозяин», который, глазом не сморгнув, может переехать русского ребенка, по-своему позаботился о нем. В кармане пиджака Глазырина новенький паспорт на имя Петра Ивановича Петрова, уроженца села Малково, Чебаркульского района, Челябинской области.

Если доставка этих пассажиров в условленное место на Рижском взморье окажется успешной, Глазырин-Петров законтрактуется на одну из строек Дальнего Востока и снова будет в безопасности.

Безопасность?

Надолго ли?

Пройдет немного времени, и рыбку снова подсекут: «Взорви! Убей!..» А когда он пойдет на страшные дела против своих же людей, сам же «хозяин» постарается влепить ему пулю в затылок: «Не проболтайся!..»

Этого добра хватит!..

И, наконец, главная мысль, которую Глазырин до сих пор так упорно отгонял от себя, неумолимо встала перед ним.

Чем быть пешкой в руках палачей и убийц, не лучше ли было, как он собирался тысячу раз, прийти с покаянной и рассказать все своим? Какое бы наказание его ни ждало, все-таки оно легче, чем вот так везти эту беленькую, может быть, на смерть.

И нечаянно прикоснувшись к плечу Каурта, он вздрогнул. Это была накаленная добела ненависть.