Жить не дано дважды

Сережка, Сережка… Как тебя не хватало там!

Я откладываю в сторону Сережкино письмо. Берусь за мамино.

Я долго сижу, придавленная счастьем. Счастье, оказывается, тоже трудная штука. Оглушает.

Потом возвращаюсь к письмам — читаю и перечитываю, перечитываю и читаю. Мысленно пишу ответы — пока только мысленно. Надо сначала освоиться со счастьем. Привыкнуть к нему. Потом я напишу — завтра или послезавтра. Длинные-предлинные письма маме, Сережке, сестричкам и братику. И папе. Папе я не напишу про вражеский тыл — на войне и без того трудно. Это я знаю. Нередко здесь человеческая жизнь зависит от настроения.

4.

Вот уже который вечер мы собираемся за столом, рассказываем, слушаем. Больше мне приходится рассказывать. Таня с Максимом вернулись много раньше. Маринка и Клава еще не были на задании. В части больших изменений не произошло. Все новости выложили в один день.

Я вспоминаю полузабытые подробности. Мне даже нравится их вспоминать, потому что у Маринки глаза становятся завистливыми, а у Клавы — испуганными. Маринка по-прежнему завидует находчивости других и не верит в свою, а Клава всего боится.

И вообще мне хорошо. До того хорошо, что я немножечко — самую малость — чувствую себя героиней. Может быть, из-за того, что Таня смотрит на меня восхищенными глазами, точно она совершила меньше. А в глазах Максима мне чудится плохо скрытое обожание. Да я и другого слова не подберу взгляду Максима.

И вообще Максим… Он берет продукты сухим пайком, бегает по селу в поисках масла, яиц, кур, готовит нам обеды. Он подсовывает мне лучшие куски, а когда я возмущаюсь, тихо говорит:

— Ешь, Оленька: ты сильно похудела. Твоя мама пишет…

Вот так! Максим успел списаться с моей мамой. Консультируется с ней. Мне и смешно, и чуточку лестно, хотя Максим останется для меня только другом. Он и сам это, кажется, понимает.

Максим не может простить Тане, что она, встретившись со мной в Григориополе, прошла мимо.

Таня и без того казнится:

— Если бы я знала, что Олечка осталась одна, я бы подошла. Несмотря ни на что!

— Нужно было хоть несколькими словами переброситься, — возражает Максим. — Спросить, не нужна ли помощь. Так по-товарищески полагается…

Прищуренный сидит тут же, но не вмешивается в наш спор. Он и сам нарушает правила общения разведчиков тем, что собрал нас за один стол. Существует на свете закон товарищества. Как и в каких случаях пользоваться им — разведчику может подсказать только интуиция.

Максим, нападавший на Таню, защищает ее:

— Она всю ночь проплакала после встречи с Олечкой.

Я вспоминаю, что тоже расстроилась. Но в то же время у меня потеплело на душе от того, что где-то рядом работают невидимые друзья.

— А Нине я обрадовалась, как лучшему другу. Она и вправду хорошая девушка…

Все почему-то примолкли, отвели глаза. Вот уже который раз — стоит мне заговорить о Нине, все отводят глаза. Я считала, Нина — на задании, все хотела спросить, когда она вернется.

Сейчас спросила в упор:

— Говорите, что с Ниной?

И по тому, как тревожно забилось сердце, поняла — случилось несчастье. Поняла раньше, чем Прищуренный разжал крепко стиснутые зубы.

— Нина погибла.

Я обвела всех тревожным взглядом.

Вдруг Клава всхлипнула:

— Сволочи… Гады… Сволочи… Всех в порошок…

Я вспомнила: Клава же подружилась с отчаянной связной Ниной.

— Как это было? — чуть слышно спросила я.

— Смалодушничал кто-то из наших…

— Почему не скажете — кто? — вскинулась Таня.

— …и под давлением вызвал ее на связь, — закончил Прищуренный. — А кто — придет время, узнаете.

Я гладила пальцем звездочку на пилотке. Красную звездочку на моей пилотке. Девушки носили береты. И у меня был берет, но я выпросила себе пилотку — на пилотке отчетливее выделяется красная пятиконечная звездочка. Я не расставалась с пилоткой даже сейчас, за столом, пилотка со звездочкой лежала на моих коленях. Надо побывать во вражеском тылу, в логове врага, где за красную звездочку пытают и расстреливают, чтобы научиться дорожить ею.

Я гладила пальцем звездочку на пилотке, чтобы скорбь превратилась в холодную ненависть. Надо ненавидеть врага — холодно и расчетливо, — только так можно победить его.

Таня опередила мой вопрос:

— Товарищ подполковник, скоро на задание? Мы прямо, как на курорте здесь.

— Скоро, — ответил без улыбки Прищуренный. — Скоро, мои дорогие девочки.

Мы вскинули на него глаза — разведчику полагается два месяца отдыха, и командование стойко выдерживает этот срок.

Прищуренный пояснил:

— В некоем квадрате, по нашим предположениям, находится немецкая разведывательная часть, Олечка, которую ты выследила в Тирасполе и которую мы было потеряли. Вероятно, отправитесь втроем — с Таней и Максимом.

Мы трое переглянулись.

Маринка обиженно произнесла:

— А я опять останусь?

— А я? — почти беззвучно прошептала Клава.

Прищуренный невесело улыбался.

— Всем на этот раз найдется дело… И чего вы носы повесили? Ну-ка, песню!

Я глянула в синий прищур повеселевших глаз подполковника и неохотно начала — первую, что подвернулась на память, песню:

Все подхватили:

Слово за словом, строка за строкой — и мы втянулись в песню, в ее грустный и бодрый ритм. Я напевала: «…если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой…» А в глазах стоял Сережка, каким я его видела в последний раз — бегущим через рельсы. Мальчишески тонкого, сверкающего белой рубахой, надутой парусом, белыми тапочками. Какой он теперь — мне не удалось увидеть.

Я с завистью смотрю на Прищуренного. Он видел Сережку, разговаривал с ним. Может быть, на прощанье жал Сережке руку?

— Товарищ подполковник, — шепчу я, — вы жали Сережке руку?

— Да, — прошептал в ответ Прищуренный. — Я проводил его до машины.

Песня без нас сбилась, скомкалась.

— А какой он теперь?

— Как на карточке твоей. Только чуть постарше… Хороший парень он, Олечка.

— Очень хороший, товарищ подполковник! Вы еще не совсем знаете, какой он хороший!