Жить не дано дважды

Долго, до поздней ночи, «пробирали» меня они. Попрекнули и куском мамалыги и местом в Лизином доме. На все оскорбления я молчала, только сжимала кулаки за спиной. А Василий, совсем, видимо, успокоив свою совесть, подливал масла в огонь — поддакивал Нюрке и отцу. Как низок был он в моих глазах! Я смотрела на его злое, с бегающими глазами лицо и невольно вспоминала, как жал ему на прощанье руку «Прищуренный», и Василий, гордо подняв голову, самодовольно улыбался. «До чего же ты низок, — думала я. — Как же ты сможешь посмотреть в глаза нашим?»

День ото дня приметнее наступление наших войск и отступление немцев. Все эти дни мы со Степаном в дороге. Столько нужно посмотреть, столько запомнить, что к ночи мозги начинало ломить. А тут еще за нами остался дом на площади в Тирасполе. Там тоже чувствовалась суета, правда, более организованная. Я со дня на день, потом — с часу на час ждала, что секретная часть исчезнет.

И это случилось. Однажды утром в подъезде серого дома не оказалось часового, хотя еще поздней ночью он стоял. Я спешно сообщила в Центр. Что делать: искать часть или не следует? Последовал приказ — секретной частью больше не заниматься, перейти на основное задание, то есть сбор сведений о передвижении и скоплении противника.

— Опять кому-то передали? — спросил Степан.

Я утвердительно кивнула.

В этот же день в Григориополе взлетела на воздух переправа, вместе с зенитными точками, вражескими частями.

Мы втроем — Степан, Вера и я — тискали друг друга кулаками на радостях. Потом я полезла на чердак передать в Центр результаты бомбежки.

Позже Василий спросил:

— Твоя работа — Григориополь?

Поразительнее всего не то, что его это не радовало, а то, что не возмущало. Ему было абсолютно все равно, есть переправа, нет ее. Кто на земле останется хозяином — мы ли, наши ли враги. Лишь бы ему, Василию, привольно жилось. Ничего не делать, ни за что не отвечать, сорить денежками, поить дружков. Не знаю, какое предательство хуже — то, что по убеждению, или то, что по равнодушию.

Но страх уже придвигался к нему вплотную. Он начинал думать о предстоящей расплате. Верно, поэтому стал третировать меня на каждом шагу, доводя порой до неистовства.

Вера и Степан, которым я жаловалась, настойчиво звали к себе. Но я знала — осталось несколько дней, и не хотелось ничего менять — нечаянно можно навлечь подозрения и на себя, и на них. Обидно «гореть» в последние дни. Решила терпеть, меньше бывать в Лизином доме.

15.

Все меньше на дорогах румын и итальянцев, все больше становится немцев, они постепенно оседают в ближайших деревнях. Вот уже заняли Степановы Боры — только дом Степана свободен, верно, потому, что стоит на отшибе. Но и в нем могут поселиться. Надо уносить рацию. А куда? Можно сейчас неплохо устроиться в лесу. Надо только приготовить убежище.

Но ничего не успела — ни приготовить, ни сделать. Так молниеносно стали развиваться события.

Прибежала Вера. Я испугалась — Вера никогда не переступала порога Лизиного дома из-за ее семьи. Но еще ничего не случилось. Кроме того, что в доме Веры и Степана расположился какой-то немецкий штаб: хозяев выгнали в сарай, а у крыльца поставили часового.

Плохое еще не случилось, но могло случиться каждую минуту. Вздумай кто из солдат прогуляться на чердак, Вере и Степану не миновать беды. Да и я не могла представить, чтобы мой «Северок» угодил к врагу. За это время привязалась к нему, как к живому.

Степана мы встретили недалеко от дома. Спокойный и дружелюбный, он ничем не выдавал своего беспокойства. Да и Вера держалась молодцом. Милое лицо было строгим, но не испуганным.

— Марина, — сказал Степан. — Немцы дважды лазили на чердак. Боюсь, понадобится им кукуруза…

— Надо вынести немедленно рацию, Степан!

Степан кивнул:

— Я уже придумал. Скажу, племянница пришла, просит кукурузу… Хорошо?

— Очень!.. Только прошу вас, Степан, будьте осторожны.

Степан взял большое ведро и неторопливо, по-хозяйски прошел двор. Часовому на крыльце показал на чердак, показал, как сыплется кукуруза в ведро, показал на сарай, откуда выглядывали мы с Верой. Солдат махнул рукой — лезь!

Все также неторопливо Степан прошел к чердачной лестнице и стал подниматься, громыхая ведром.

Не больше пяти минут находился Степан на чердаке, но нам с Верой показалось — вечность. Мы, затаив дыхание, ждали, когда покажутся его тяжелые сапоги. Мне померещилась засада. Нашли рацию и засели в ожидании, кто придет за ней. Вера потом признавалась, что тоже думала о засаде. Наконец на лестнице показались Степановы сапоги.

Степан так же по-хозяйски прошел двор. Вошел в сарай, поставил на пол ведро и вытер пот со лба.

«Северок» я пристроила на груди под пальто, батарейки сложила в ведро, засыпав сверху кукурузой.

— Провожу вас, Марина, — сказал Степан.

Я отказалась — одной мне проще дойти.

— Приходите завтра, Степан, скажу, что передаст Центр. Может, кончим работу: вблизи фронта мы не работаем.

Километр пути показался длиною в жизнь. Вот прошли два немецких солдата, увлеченных спором, но один проводил меня взглядом. Вот румынский унтер поиграл глазами навстречу. Незнакомая женщина с ребенком почему-то оглянулась. А помимо всего — просто тяжело было нести.

Во двор Лизиного дома я почти вбежала. Счастье, что у нас нет никаких постояльцев, и Лизин двор почти пуст. Поднялась прямо на чердак — пыльный, запущенный. В маленькое оконце едва пробивался свет. Но и его было достаточно, чтобы разглядеть среди хлама и мусора старую плетеную корзину. Делом одной минуты оказалось сунуть туда «Северок» и батарейки, закидать тряпьем.

Лиза, против обыкновения, была дома с младшим сыном. Она не разогнулась, натягивая ребенку на ноги чулочки, только спросила:

— Это ты на чердак лазила?

Я не ответила. Как ей сказать, что рация на чердаке и что о ней не должен знать Василий? Сказать надо.

— Ну вот, Лиза, наши близко. Скоро мужа встречать будешь.

Лиза села рядом с ребенком, опустила на колени тяжелые рабочие руки. Помолчала.

— Нет его в живых, Марина, чувствует мое сердце…

Я обняла Лизу, мне на руку упала теплая Лизина слеза.

— Лиза, ты меня очень выручила вначале — выручи напоследок.

У Лизы испуганно округлились глаза.

— Рация на чердаке…

Глаза Лизы стали почти черными. Она вдруг зашептала горячо:

— Марина, голубушка… Только ненадолго, ладно? Прошу тебя!.. Дети у меня, Марина…

Ночью связалась с Центром и получила приказ — закончить работу, ждать прихода наших. Оставалось надежно спрятать рацию.

Где? Закопать в лесу.

Утром я прихватила корзину с рацией и батарейками, уместилась еще и лопатка, вышла из ворот, но не успела сделать и трех шагов, как село заполнил знакомый шум. Тарахтели повозки, грохотали грузовики, бряцало оружие, выкрики и кудахтанье последних кур — в село входили немцы.

Я кинулась в дом. Едва захлопнула дверь, как во дворе надрывно залаяла собака, потом протяжно взвизгнула и замолкла навсегда.

Лиза слова не могла вымолвить. Руки ее мертво обхватили ребенка. А я металась с корзиной по комнате — куда ее? Вот уже по ступенькам шаги, вот уже кто-то взялся за ручку двери — я сунула корзинку под кровать.

Еще шевелился кружевной подзор, когда вошел немецкий солдат. Не помню, какой он, молодой или старый, худой или толстый. Запомнилась мне деликатная улыбочка самому себе. На нас с Лизой он не обращал внимания. И вообще чувствовал себя, как дома. Он открыл дверцы буфета, сначала нижние, потом верхние, пошарил по полкам. Ничего не нашел. Повел глазами по комнате — тоже ничего стоящего не обнаружил.

И вдруг шагнул к Лизе. У Лизы лицо стало совсем зеленым, а глаза умерли от страха. Она, кажется, перестала дышать, когда немец стал на колени у ее ног и спокойно, мягко, по-родительски стянул с детских ножек шерстяные чулки. Ребенок заплакал, и это был единственный звук за все время, что в дом вошел немец.