Детство, опаленное войной

Картошка сварилась. Я чищу ее перед печкой на тарелке, вот только соли у нас самая малость осталась. Но тут протопилась печка, и стало совсем темно. Вовка заревел: «Надо маму!» Разделись в темноте и, нарушив весь порядок, легли все втроем на большую кровать. Прижавшись поплотнее друг к другу и укрывшись одеялом, мы согрелись и долго еще лежали. Я рассказывала сказки. Дети уснули.

— Может, все же загорится свет? — думала я. — Как же уроки-то учить?

Но свет так и не загорелся. Я лежала и думала:

— Да мы живем всех хуже. А почему так? Вот у Черных есть керосин, они его как-то достают? Хотя керосин с первого дня войны нигде не продается. Он теперь у спекулянтов на вес золота… соль и мыло тоже. Как же жить нам дальше, если затянется война? Хлеба с октября месяца иждивенцам дают 250 грамм, детям и учащимся — 300 грамм. Это как раз поесть один раз. Откуда же у людей берется мука? Дуся все время стряпает картофельные шаньги или блины. У Ольги Михайловны тоже питаются неплохо, лишь мы живем на одном пайке. И что делать, когда кончатся дрова?

Мне только исполнилось 17 лет, а я чувствовала себя древней старухой — тяжелые мысли, раздумья о том, как жить дальше, не покидали меня ни на минуту.

Электричество так и не дали до завтрашнего дня. Энергия нужна военным заводам, которые как грибы после дождя росли в Ирбите с первых месяцев войны.

Наутро детей я отвела в садик. Потом пошла на уроки с невыученным домашним заданием. Мне в тот день ужасно не везло. По хирургии я на первом же уроке схватила двойку, по терапии болтала не знаю что, наугад, поставили «три». Учителя словно сговорились терзать меня весь день, а может, выдавал мой растерянный вид. Следующий урок — латынь, меня спросили опять. Я не смогла ответить на вопрос, и учитель заслуженно поставил мне «кол». Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером, когда я пришла в детсад, воспитательница мне сказала: «Вашего мальчика вырвало после обеда, и температура 37,3. Завтра не приму, идите на прием». Вовка действительно был какой-то вялый, бледный. Мы пошли домой, он то и дело хныкал, отставал и просился на руки.

Вечером он не стал есть, поднялась температура до 38, его опять стало рвать. Жаловался, что болит живот и голова. Я позвала Ольгу Михайловну. Она пришла, послушала, посмотрела, сказала, что утром больного навестит сама.

Пришел Иван Иванович, заправил нашу лампу керосином, на случай если опять погасят свет.

Ребенку стало хуже, и я просидела у его кроватки почти всю ночь. Пробовала было учить уроки, но мысли мои были далеки от ученья. Я плакала от бессилия и молилась, чтобы Вове стало лучше. Как бы я хотела видеть его здоровым, пусть бы он даже баловался и надоедал. Это для меня было бы сейчас самым большим счастьем, лишь бы только не болел! Я всю ночь смотрела на осунувшееся бледное личико с синевой под глазами, на вяло опущенные детские ручонки. Поила с ложечки чаем, подавала лекарство.

К утру жар понемногу начал спадать. Я с нетерпением ждала прихода Ольги Михайловны, прислушиваясь к каждому шороху. Наконец-то раздался стук ее каблучков.

— Ну, как наш больной? Спал? — взяв в руки стетоскоп, спросила хозяйка.

— Ночью ему было плохо, а к утру стало получше, — устало ответила я.

— Валю не води сегодня в садик, а вечером я зайду, — озабоченно сказала Ольга Михайловна, закончив осматривать Вову.

Я не могла оставить детей одних и первый раз не пошла на занятия. Истопила печь, как могла приготовила обед, ведь дома детей надо чем-то кормить, а кроме картошки, горсти пшенной крупы и куска черного хлеба ничего не было. На рынке у спекулянтов можно купить все, но где взять такие бешеные деньги.

Решила порадовать больного киселем, но для его приготовления нужен был сахар. Я пошла попросить взаймы немного сахара у Черных.

Дуся мне протянула маленькую стопочку сахара:

— Ты что, девка, дома-то?

— Да как же я уйду и оставлю больного, — осторожно, боясь просыпать, взяла я сахар.

— Вот что, дорогуша, тебе тут шибко будет трудно, вот еще одного родит сестра-то, не жизнь, а малина будет! А вот бы Бог прибрал этого… Да и того бы рожать не надо, хоть бы двое, все же не четверо!

Я уж хотела обратно отдать ей песок, но ничего не сказала и пошла. Сахар был мне нужен теперь позарез. Я принесла его домой, осторожно высыпав из кулечка на блюдце. Валя уж тут — подбирает пальчиками сахаринки. Я вроде и не плачу, но по щекам как горох катятся слезы. Слишком непосильное горе на меня свалилось. Что делать? На моих глазах умирает человек, а я бессильна!

Запавший животик ребенка судорожно подергивается, его поминутно рвет уже одной водой. Вторые сутки маковой росинки во рту не было. Господи, вразуми!

Я пошла за советом к Паше. Все же женщина постарше меня, и у нее двое детей, что-нибудь да подскажет.

— Сыпи, — спросила Паша, — никакой нет? А Ольга Михайловна что говорит? Может, просто отравление, что-то поел несвежее? У меня у Лидушки было так же, ничего, прошло. Вот бы клюквы или брусники где достать, ему надо что-то кислое дать. На рынке есть, наверное, ягоды-то, но ведь дорого. А ты уж шибко-то не переживай, маленькая мама! Все пройдет! Не горюй!

— А ведь верно, Паша! — воскликнула я. — Побегу я к дяде Егору, попрошу у него смородиновое варенье!

Варенья мне дали целый стакан, и я радостная побежала варить кисель.

Выздоравливал Володя очень медленно и долго. У него вообще был слабый кишечник, частые поносы. Прошло много дней, прежде чем он стал вставать и играть. Всему виной было плохое питание.

Каждую минуту, каждый миг мне сверлила голову одна и та же мысль: «Что делать? Продолжаться так вечно не может. Чтобы выжить, нужно устраиваться на работу…»

На занятия я не пошла и на второй день, и на третий… Работа по дому, уход за детьми занимали все мое время. Дни были похожи один на другой: накормить детей, прибрать в доме, помыть пол, уложить детей спать.

Еще с вечера Иван Иванович сказал мне, что на завтра запланирована стирка и нужно принести воды. Утром на кухне затопили печь, и я пошла на реку за водой. Каково же было мое удивление, когда на берегу реки я встретила Феню. Она обрадовалась нашей встрече не меньше, чем я, и после приветственных восклицаний пригласила меня к себе домой.

Строго наказав ребятам ничего не трогать, я на минутку побежала к Фене.

— На мотозавод не устраивайся, — советовала мне она, — лучше уж на автоприцепный, это хоть завод старый, но производство уже налажено. Шибко трудно работать. Двенадцать часов почти никогда смена не бывает, а все шестнадцать да больше. Совсем замучили, сильно тяжело! — горестно вздохнула Феня. — И дрова, и уголь грузи, и железо всякое, и детали, всё на себе. Известное дело, завод, легкой работы для нашего брата там нет. Что не поднимешь, все тяжелое…

— А на диатомитовом-то как? — прихлебывая горячий чай, спросила я.

— На диатомиткомбинат тоже не ходи, — со знанием дела рассудительно ответила Феня, — там теперь какой-то секретный двадцать пятый завод откуда-то привезли, говорят, работать там тоже не лучше, чем на мотозаводе. — Феня встала из-за стола, взяла с печи чайник и долила в мою кружку кипятка. — А лучше всего, ты бы училась: что тебе, семья-то ведь не твоя, пусть сестра как хочет, дети-то ведь ее. Это же надо в такое время четвертого рожать, это уж не от большого ума. Это ерунда, что ты пропустила неделю занятий, догонишь при желании. Тебе надо во что бы то ни стало продолжать учиться, а то век будешь мучиться, вот как мы, грешные.

Ушла я от Фени в полном смятении.

В первый раз после болезни отвела ребятишек в садик. Радуюсь — наконец-то появилось свободное время. Что делать? На занятия решила сегодня не ходить. Иду по тротуару и думаю: чем же мне теперь заняться?

— Сосновских! — я оглянулась на голос и вижу, меня догоняет Семкина, наша староста.