Детство, опаленное войной

Вот ходок, запряженный породистым вороным жеребцом, трясется что есть силы на ухабах. В эту жару разве можно так гнать лошадь?! Конь весь в мыле, кровавая пена хлопьями слетает с удил. Точно мухи падаль, облепили ходок пьяные. С красными озверелыми глазами, с пеной у рта, хрипит на беседке мужик: «Я последний день гуляю! И последнюю темную ночь!..» — и разрывает меха такой же хрипящей гармошки. А вот прогнала на телеге пьяная компания, бабы визгливыми голосами орали: «Ой, что за война, сразу три набора! Взяли брата и отца, взяли ухажера!» А вот едут совсем тихо, шагом, в телеге спит молодой пьяный мужчина. Рядом сидит заплаканная старуха в темном платке, должно быть мать, и гладит его по русым пшеничным волосам. По другую сторону совсем молодая женщина, возможно жена, то и дело подносит к глазам белый кружевной платочек.

Я смотрю и думаю. До чего безобразен, глуп и дик до вандализма человек в пьянстве. Неужели нужно обязательно нажираться этого проклятого зелья перед отправкой из дома, да так, что и забыть в последний день о родных и близких людях. Ведь наверняка многие из них видели своих жен и матерей в последний раз. Мне было жутко и неприятно смотреть на эту картину, я свернула с тракта и от Малой Зверевой пошла проселочными дорогами. В полях было тихо, звенели жаворонки. Можно было забыться на миг. Здесь ничего не напоминало о войне.

Домой я пришла поздно, уставшая, хотя и вышла из города рано.

— Я в сельсовете был, а тут телефонограмма, — сказал за ужином отец, — война с Германией, говорят. Я сразу смекнул и погнал домой. В Пахомовой сказал кое-кому, домой приехал, ребятишек нарядил — бегите ко всем, пусть идут продукты покупают, а то война началась. Лошадь не успел распрячь, гляжу, полна ограда народу. Покупайте, говорю, бабы, соль, спички, мыло, запасайтесь… Война ведь! Ничего не будет!.. Водку мигом раскупили. А к утру и весь остальной товар распродал. Всю ночь торговал. А наутро ревизия. Деньги сдал и рассчитался. Ларька у нас больше в Калиновке не будет, так что я теперь безработный. Война, по всему видать, не на шутку разразилась. С немцем я уже воевал, знаю. Не год, не два продлится… Сила прет против нас великая… Мне скоро 55 лет, в строевую не годен, а вот так куда могут, кто его знает… Наверно, опять председательство в колхозе навяжут. Председатель-то наш Кочурин Яков Захарович призывается.

Назавтра в Калиновке была отправка мобилизованных. Сразу в один день не стало председателя и колхозного бригадира. Проводы мужиков на войну были в нашем хуторе такими же, как и в других деревнях. Перед отправкой многие были на развезях.

Данило, помахивая недопитой поллитровкой, то пел, то материл германца, то со слезами лез ко всем целоваться, то падал в ноги и прощался с каждым, притом ревел навзрыд, как баба. Мария, его жена, теребила его за плечо и уговаривала: «Данька, перестань! Не смеши народ!»

— Афанасья, береги ребятишек! — наказывал жене Яков Захарович. — А ты, Нюрка, помогай матери! — говорил он старшей дочери, четырнадцатилетней девчонке.

Прощался со своей многочисленной семьей и наш сосед Иван Максимович. Ефросинья, его жена, с маленьким месячным Митяшкой на руках, стояла ни жива ни мертва, остальные три девчонки жались к отцу.

К конторе подошел Федор Еварестович, самый смирный и стеснительный человек во всей деревне, сроду голосу никто его не слыхал, а тут вдруг он с беседки коробка стал говорить речь, как заправский агитатор:

— Товарищи! Враг напал на нашу страну! Пойдем, мужики, повоюем! Я лично хоть сейчас с трактора пересяду на танк! И буду бить немцев до последнего вздоха! Вместо себя я оставляю тут младшего брата Петра. Товарищи, я призываю всех повоевать за Родину! За Сталина! Ура!

— Ура! — подхватили подвыпившие мужики. — Ждите с победой!

К вечеру деревня опустела, словно вымерла. Жены увели мужей, в деревне остались старики да ребятишки.

Год 1941 был ранний, весна теплая, дожди все время. Хлеба обещали быть хорошими. Рано поднялись травы — конец июня, а сенокос вовсю. Все как один вышли в поле. На покос приехал даже восьмидесятилетний дедко Осип.

— Опять проклятый немец войну нам навязал! Война, как известно, никому не в радость. Да и затянуться она может надолго, — набивая самокрутку, утвердительно сказал Осип.

— А если германец победит, у его ведь вон какая сила? — тихо спросил дедко Комаров.

— Не мели ерунды! Да было ли такое, чтоб кто-то Россию победил? Вон у нас земли-то сколь! До зимы, пока тепло да сухо, может и покряхтит, а как наступят морозы… Оне не привычные к нашим морозам… Были уже не раз такие… Ладно, старики, говорить-то хорошо, да работать надо. Работа теперя вся на нас. Такие-то жары будут стоять, дак того и гляди хлеба поспевать станут, а на трактора да комбайны шибко надеяться не надо. Трактористов и комбайнеров на войну позабирали. А хлеб с нас государство вдвойне потребует, если немец Украину захватит.

Колхозная конная косилка то и дело выходила из строя, надо было срочно менять какие-то запчасти, а где их теперь возьмешь — война, не до сенокосилок. Зато испытанный дедовский метод— ручные косы-литовки — не подвел. Поздними вечерами почти в каждом дворе перестук: отбивают старики на наковальнях литовки.

Так прошел июль, к Ильину дню поспел ячмень. Я работала в поле и не думала готовиться к экзаменам. В город мне не хотелось.

Вечером после работы дома состоялся семейный совет. Я, со своей стороны, настаивала, что остаюсь в колхозе и поеду осенью на курсы трактористов. Родители были категорически против.

— Да какая из тебя трактористка! — рассудительно говорил отец. — Теперь война, запчастей к тракторам не будет! Их и в мирное время не было. Вон как раньше трактористы мучились — за всякой гаечкой-винтиком в Ляпунову в МТС гоняли. Всякими правдами-неправдами запчасти выбивали. Дак они мужики всё же… И механики всё же были, а теперь гиблое дело со всякими машинами. Тракторишко тебе дадут самый никудышный, разбитый — вот и майся с ним. И не заробишь ничего, а работу-то потребуют. А если ты на разных работах будешь, то после Октябрьской на лесозаготовки готовься — лес рубить, вон, в Надеждинск. Нет уж, как хочешь, езжай в город — учись. Сестре чем-нибудь поможешь — с троими осталась.

— Как Люба одна-то теперь будет жить с такой оравой, и помочь некому, — сказала мама и заплакала. — Знаю я, как остаться одной, в ту войну сама настрадалась! Отца-то пять годов почти дома не было. Нет уж, езжай!

Рано утром мама положила мне в котомку морковных пирожков, и я пошла. Загорелая до черноты, пропыленная, я с котомкой за плечами явилась в Ирбит. Назавтра сдавала первый экзамен по русскому языку письменно и получила отличную оценку.

Вечером Любе пришла от Михаила открытка: «Едем на запад. Проехали Москву. Скоро станция Малый Ярославец. Всем приветы». Открытка написана наспех.

Радио не выключали — слушали сводки Совинформбюро. Назавтра передали: «После ожесточенных боев наши войска оставили станцию Малый Ярославец». С тех пор сколько ни ждали — ни открытки, ни письма, никакой весточки от Михаила Власовича не было.

— Не знаю, уж что мне делать, ведь я осталась беременна, четвертый ребенок будет, а тут война, — поделилась со мной Люба своими горестями и заботами. — Когда, скоро ли она кончится, как мы будем одни-то, а вдруг к нам папа долго не приедет?

Известие о Любиной беременности меня поразило — я растерянно молчала и не находила слов. Что могла посоветовать семнадцатилетняя девчонка, совершенный профан в таких делах, тридцатилетней женщине…

На экзаменах мои мысли были далеки от учебы. Получила «3» по математике, остальные предметы сдала на «4». Меня зачислили на первый курс медицинского техникума. Я увидала свою фамилию в списке, но никакой радости не было. Мне почему-то стало безразлично, поступила я или нет. Хотелось одного — домой в деревню, на воздух, на полевые работы.