Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Георгий Алексеевич здесь. Но Анна Витальевна сказала, что он не с ними. Что это означает? Неужели Радовский пришел к сыну и жене? Дезертировал, бросил все и пришел? Так просто? Ведь и он, Санька Воронцов, после госпиталя поехал домой, в Подлесное, к матери и сестрам, а где оказался? Многое, очень многое объединяло Воронцова и Радовского. И думать об этом было жутко. Воронцов понимал, что теперь, когда фронт значительно передвинулся на запад и освобождены многие районы, в руки Смерша могут попасть документы, что случилось после побега из госпиталя. Ведь и он служил в самообороне. Получил винтовку и форму. И даже участвовал в операции по блокированию партизан. В любой момент какой-нибудь досужий оперуполномоченный, листая текущие документы, может наткнуться на его фамилию и смекнуть: а не тот ли это лейтенант?

Он встал. Осмотрелся. Винтовку оставил на хуторе, карман оттягивал «вальтер». Шагнул в сторону кладбища. Тропинка вильнула. И, глядя на заросли черничника, он сразу вспомнил, как на этом самом месте прощался с Зинаидой. Нет, он уже не сможет жить без нее. Просто не сможет.

С этим, внезапно поглотившим его чувством, он и подошел к могилке Пелагеи. Положил на песчаный холмик букет золотых кленовых листьев, еще ярких, сияющих, не тронутых тленом. Листья рассыпались.

Кладбище было небольшим, всего несколько могил. Но это кладбище. И человек, пришедший сюда, ощущал себя иначе. Воронцов опустился на колени, погладил редкие стебли черничника, который уже начал затягивать могильный холмик, и сказал:

— Здравствуй, Пелагея Петровна, голубушка ты моя. Если буду жив, детей твоих не оставлю. — И уже про себя, чувствуя, что перехватывает горло, но зная, что не только слова, но и мысли его она услышит, подумал: «Лежи спокойно. А мне надо идти».

В сосняке лежал реденький туман, будто незримые рыбаки вытащили из озера сети и разбросали повсюду на просушку. С каждым мгновением они становились все более прозрачными и невесомыми, как будто истончались. И когда Воронцов подошел к келье Нила и огляделся вокруг, стараясь услышать в тишине осеннего леса еще чье-то присутствие, то услышал только стук собственного сердца и заметил, что легкая пелена утреннего тумана исчезла. Рыбацкие сети просохли. Значит, в мире наступал уже день. Там, на западе, в окопах, его взвод приканчивал утреннюю кашу. Наблюдатели докладывали сержантам, что видели и слышали с той стороны. Солдаты чистили оружие. Проверяли снаряжение. Готовили к завтраку котелки и фляжки. Делились табачком. Кондратий Герасимович, должно быть, уже на Днепре… А на востоке, в Прудках, тоже уже началась жизнь очередного дня.

Перед глазами Воронцова вспыхнул бирюзовый взгляд Зинаиды. Не время было думать об этом, но душа оживала, вздрагивала и замирала от новых и новых мыслей и просила не губить крохотного, покуда еще беспомощного чувства, что народилось в нем и — он на это надеялся — в ней. Сегодня во время разговора с Анной Витальевной произошла неловкая заминка, которая подтвердила многие сомнения: женщина вдруг спросила о Зинаиде и внимательно посмотрела на него. Он знал, так смотрят, когда хотят знать самую суть. Что он ответил, вспомнить теперь уже трудно. Анна Витальевна, конечно же, все поняла. И Воронцову показалось, что ответ ее вполне удовлетворил. Она мягко улыбнулась, и напряжение спало. В том-то и дело, что их всех: и его, Воронцова, и Радовского, и Иванка, и Зинаиду, и детей, и всех хуторских объединяет не только война, но и некие отношения, которые уже сложились, уже существуют и их нельзя разорвать, потому что вместе с ними рухнет и нечто большее.

— Заходи, заходи, коли с добром на порог, — услышал он голос монаха.

Нил стоял рядом с сосной, на открытом пространстве, освещенном первым солнечным лучом, пробившим плотную пелену тумана. Он какое-то время стоял неподвижно, словно в раздумье, с чем мог пожаловать человек, который появляется здесь, на хуторе и на кладбище время от времени, а затем исчезает надолго. Нил знал, кого навещает он в березах на кладбище. И Воронцов знал историю Нила. Во всяком случае, больше, чем кто-либо на хуторе.

Никогда невозможно увидеть его первым, подумал о монахе Воронцов и шагнул к келье. Дверь оказалась приоткрытой. Никогда прежде Нил не приглашал. Всегда встречались в лесу или на озере. Да и разговаривали коротко, перекидывались словом-другим и расходились каждый по своим делам.

В жилище Нила царил полумрак. В углу белела печь, грубо выложенная из крупных валунов, обмазанных глиной. От печи веяло смолистым теплом. Пахло старым деревом и травами, которые были развешаны повсюду — разноцветные пучки, перехваченные шелковыми нитками от парашютных строп, занимали почти все пространство. Потолок низкий, как в бане, и Воронцов наклонился, чтобы не удариться головой о матицу, под которую в два ряда были набраны струганные топором плахи потолочин. В углу, под небольшой, величиной с книжку, старой иконой, горела лампадка. Огонек встрепенулся, когда Воронцов открыл дверь. Краем глаза заметил, что Нил остался стоять под сосной, внимательно глядя вслед. И в тот момент, когда он вдруг понял, что монах намеренно остался там, за порогом, из темного угла окликнул голос Радовского:

— Здравствуй, Курсант. Ты уже лейтенант?

Воронцов машинально сунул руку в карман шинели.

— Сюда не приходят с оружием, — сказал Радовский и вышел из темноты на освещенную часть кельи.

— Здравствуйте, Георгий Алексеевич. Давно не виделись. Отвык от вашего голоса.

— Ты уже лейтенант? — снова спросил Радовский. — Погоны… Тебе идет военная форма, особенно в погонах. В восемнадцатом, когда я бежал на Дон и вступил в Добровольческую армию, мне было примерно столько же, сколько теперь тебе. И погоны были примерно того же достоинства. Но у тебя перспектива гораздо лучшая. Красная Армия наступает на всех фронтах. Немцы уходят.

— А что задержало здесь вас? — спросил Воронцов, чтобы сразу в разговоре все расставить по местам.

Радовский смотрел в окно. Привычка, перешедшая от отца. Он не торопился с ответом. Ведь это и был главный вопрос, которого он ждал от Воронцова.

— Меня задержала здесь родина. Вот такая история, Александр Григорьевич.

— Вы один?

— Нет.

— С группой Юнкерна?

Радовский, конечно же, не ожидал такой осведомленности от человека, в общем-то, случайно заехавшего сюда по пути из госпиталя домой. Но смутило его другое.

— Курсант, давай договоримся. Вопросами терзать меня не стоит. Не следует и относиться как к изменнику. Я всегда воевал за Россию. И ушел из вермахта только потому, что немцы начали воевать не с большевизмом, а с русским народом. Вы можете считать мой поступок дезертирством. Как угодно. Мне уже все равно. Нынешние обстоятельства постараюсь изложить кратко и внятно. Итак, Александр Григорьевич, готов ли ты выслушать историю старого русского солдата, который некогда присягнул на верность Царю и Отечеству, но ни православной Веры, ни Царя, ни Отечества так и не смог защитить?

Они просидели в келье до полудня. То, что услышал Воронцов, больше походило на повесть из книг, отпечатанных дореформенными шрифтами и одетыми в массивные переплеты. Однажды он видел такие в шкафу у институтской подруги, когда та пригласила его с однокурсниками на чай. Перед Воронцовым сидел усталый человек, который потерял почти все, но сохранил веру, родину и семью. Ни с одним, ни с другим, ни с третьим он не мог расстаться. И потому оказался здесь.

— Что касается Юнкерна, то он возглавляет одну из абвергрупп Schwarz Nebel — «Черный туман» [7]. Полевая контрразведка. Так официально. В действительности — диверсионный отряд особого назначения. А по сути дела тот же ост-батальон, только с особыми задачами и полномочиями. Год назад мне было поручено сформировать нечто подобное. И я подготовил для «Черного тумана» особую группу. В основном из военнопленных рославльского, издешковского и вяземского лагерей. Вошли в него и казаки сотни атамана Щербакова. Насколько я понял, тебе пришлось иметь дело с ними.