Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Одна мамаша раздавала пончики‑как сейчас помню.

А в Хоцни сызнова… и в Усти… в Стршебове… в Пршерове… в Оломоуце…

Ох, ядрена репа!

Вот уж было жратвы! Чего только душа пожелает!

Где теперь те счастливые времена?

Мой шурин, путевой обходчик на линии Пардубицы — Дашицы, писал мне в Галицию, что им с женой отродясь еще так не жилось.

Что ни день — жаркое, и всякой снеди завались.

Сами обходчики, их жены, пацанье обходили свои участки и мешками собирали фрукты, огрызки, куски мяса, кнедлики, кости, пирожки…

Казне дела мало, что всюду нас заваливают едой, харч продолжали варить, а приходит кто за ним или нет — это никого не касается.

Пефель есть пефель [71]

Надо не надо — вари.

Поглядел бы я на солдата — взять даже обжору Кодла Пехачека, — которому бы еще полезло в глотку из казенного котла полкило мяса, густая, жирная похлебка, кнедлики, капуста, горох…

Только и брали, что кофе, от жажды.

Шурин мой нашел на рельсах жареную утку. Самую малость от нее было откушено.

И вещи всякие находили: штыки, ружья, шинели, шапки, сапоги. Из одного вагона даже тюк выпал, а в нем ремни, седла, мешки хлебные.

Что было военное — отдавали на ближайшей станции.

А съестное — коли чистое — лопали сами или одаривали знакомых.

Остатки кидали свиньям. Шурин выкормил трех хряков.

Задаром!

Ядрена репа!

На фронте мне повезло — попал я из пекла в рай.

В Галиции меня ранило, в октябре четырнадцатого, и перевезли меня в Чехию.

В либерецком городском училище мы блаженствовали. Приезжали туда ко мне мама и Фанинка, золотце мое ненаглядное.

А через две недели отобрали нас, тридцать раненых, погрузили в машину и отвезли куда‑то в горы.

Не знаю уж, как назывался тот городок, да и была там всего одна ткацкая фабрика с тремя трубами…

Короче — пан фабрикант, миллионер, за свои денежки оборудовал госпиталь на сто двадцать коек, что с его стороны было вполне даже похвально.

Ядрена репа! Это был госпиталь, ребята!

Палаты обиты ярко-красными обоями, в коридоре люстры, электрические лифты, ковры, паровое отопление.

Сестрами милосердия обрядились жены чиновников: супруга главного директора, супруга главного кассира, супруга секретаря да супруга юрисконсульта — до черта разных дамочек, и все красиво причесаны, в белых халатах. Еще и фотографировались с нами.

Фабрикант с фабрикантшей посередке.

Потом показывали нам эту фотографию в какой‑то венской газете. И про них пропечатано — австрийские‑де патриоты, верные своему отцу-императору.

Красотища вокруг.

А жратвы — что в храмовый праздник!

Утром кофе со сливками, рогалики и кулич.

Только успеешь проглотить поледний кусок — уже разносят ветчину или гуляш, сладкий перец, сардины, студень.

Фабрикантша ходит по цимрам [72] и шуршит шелком.

Глядит, как мы едим. И радуется.

Все, бывало, приговаривает: Kinder, essen, essen! Was ist noch gefällig? Das — oder — das? Also, Kinder, essen, nur essen! [73]

Так мы ее и прозвали «Пани Киндерэссен».

После второго завтрака мы прогуливались по саду, курили. Глядь — уже звонят к обеду.

Ох, ядрена репа!

Первым делом, ребята, наливают тебе супу с гусиным потрохом.

И так что ни день.

Потом горничные носят жаркое из косули, из утки, из говяжьей вырезки, динь, блюда с кнедликами, соуса на испанском вине, яичный пунш с бисквитом для тяжелораненых, компоты из яблок, груш, черешни — это для стула, а под конец, как положено, торты, салаты, сыры, фрукты и кофе.

Папирос да сигар у каждого было столько, что не знали, куда их девать.

После обеда мы спали.

Еда валила с ног. К полднику никто не хотел вставать.

Кофе, бывало, простынет.

В шесть часов подавали ужин — суп, жаркое и сладкое, а то и еще что‑нибудь в придачу… ну, хотя бы горячий творог.

И все ж таки было нам как‑то на удивление грустно.

Если господь бог сотворил рай наподобие того, как в госпитале у фабриканта, не надо мне такого рая.

Ребята тосковали по дому, по родной деревне, по женам своим, матерям и деткам.

Просились домой, сначала по утрам, во время обхода.

Потом у пани Киндерэссен.

Сперва она удивлялась, а потом расстраиваться стала.

Раз пошел я на кухню.

Вот уж было на что поглядеть!

Сколько там всего кипело и бурлило!

Бабы волчком крутились.

Распоряжался в кухне повар, француз, которого специально прислал для нашего госпиталя венский Ротшильд.

Шоферы таскали на кухню корзины.

Больше ничего не делали, только ездили и свозили сюда все, что где было самого лучшего.

Пани Киндерэссен самолично помогала повару и советовала, каким лакомством удивить нас на следующий день.

Как‑то канонир Матоушек поспорил, что съест пятьдесят кнедликов с абрикосами. А если умнет и больше, так за каждый сверх тех пятидесяти получит с ребят по пяти крейцаров.

Сказали пани Киндерэссен.

Братцы, до чего ж она обрадовалась!

На Матоушека глазели изо всех цимр, из офицерских тоже, сама пани Киндерэссен явилась, и с ней другие мадамы.

Он смолотил сто семь кнедликов, политых сливочным маслом и обсыпанных сухариками.

Вся штука была в том, что состряпали их на парижский манер, маленькие, с перепелиное яичко.

А на кухне уже второпях стряпали следующую порцию…

В тот день у пани Киндерэссен было отличное настроение.

После обеда она показывала нас своим детям.

Хозяйский сынок обращался к нам на ты, совал нос в наши рюкзаки, все обшарил.

У Ногейла слямзил складной нож, а когда Ногейл отнял его, дико заверещал:

— Du, du, ich sag'es dem Papa! [74]

Я уж собирался снять ремень.

Нашего бы дедушку на него!

После полдника какой‑то господин играл веселые пьески на скрипке, а фабрикантша на пианино.

Н-да, не жизнь — малина!

Только через две недели мы послали на кухню депутацию: мол, нижайше просим, чтобы один день ничего не стряпали, хотим, мол, поголодать… и… это самое… боимся, как бы брюхо не лопнуло.

Пани Киндерэссен схватилась за сердце.

И шмякнулась бы на пол, да этот француз ее поддержал. Депутацию нашу он, словно важный начальник, выставил за дверь, да еще прикрикнул по-французски, вроде бы как «Марш!» — чтобы, значит, убирались подобру-поздорову.

Потом фабрикантша ходила от одного к другому.

Что же это такое, голодовка в ее госпитале! А если мы все ослабнем или того хуже — кто‑нибудь помрет от недоедания?!

Нет, бог не допустит, чтобы пошли разговоры, будто у них, у Киндерэссенов, раненые целый день не брали в рот маковой росинки.

Что бы сказал на это его преосвященство в Литомержицах?

Дескать, епископ с эрцгерцогом скоро приедут собственными глазами убедиться, как они с супругом заботятся о героях, сражающихся за родину…

Уж нет ли среди нас соцанов, не сбивают ли они с толку добрых солдатиков?

Или нам еда не по вкусу?

Ну, конечно… Вчера она и сама сердилась, что к кофе подали слишком жидкие сливки… Да мы и вообще‑то мало едим… Супруг даже удивляется, а ведь мы так изголодались в окопах!

Стоим с почтительным видом, каждый у своей постели.

Никто ни словечка.

У меня в кармане халата была зажженная трубка. Так я даже ляжку себе припалил.

Поглядеть на нас со стороны — и то противно!

Послала пани горничную за французскими и немецкими поваренными книгами с картинками, сама принесла нам толстенный том в роскошном кожаном переплете. Переворачивала страницы и читала про разные яства — чего, дескать, пожелаем выбрать.

Может, лучше вот это… или вон то… или что‑нибудь эдакое, пикантное?