Рихард Зорге

— В Берлине заканчивается разработка детального плана нападения на Россию.

Рихард призвал на помощь все свое самообладание. Вот она, одна из тех минут, когда от разведчика требуется величайшее искусство скрыть свои истинные чувства, не выдать огромного внутреннего волнения. Как проглотить этот подступивший к горлу комок, если прямо в упор на тебя смотрят внимательные глаза врага? А ведь у него надо еще и выведать побольше об этих страшных планах.

— Так, значит, вы уговаривали господина посла отправить меня к русским в каске и с ранцем за плечами? — как можно более непринужденно спросил Рихард.

— О нет! — Полковник отхлебнул из рюмки глоток коньяку. — В вашем распоряжении был бы вполне достаточный срок, чтобы застать там еще мирное время. Пока что у нас есть дело в Европе. А воевать на два фронта вряд ли фюрер захочет. Подобные эксперименты слишком дорого обходились нам в прошлом.

«Вечер берлинцев» все еще продолжался, но Рихарду не хотелось возвращаться в зал. Он был слишком взволнован: война стоит у порога его дома. Пройдет какое-то время, и фашистские бомбы полетят на головы ничего не подозревающих людей, на мирные города и деревни. И сейчас, может быть, он единственный советский человек, который знает о надвигающейся катастрофе. Скорее, как можно скорее предупредить товарищей, поднять тревогу, забить во все колокола! Пусть знают в Москве: враг готовится к смертельному прыжку.

Рихард ускорил шаги. Хорошо бы разыскать Клаузена: быть может, он все еще там, в зале. Но в зале Клаузена не оказалось. Пройти в сад, поискать его там решает Рихард и тут же слышит, как его окликают сразу несколько голосов. Подвыпившие сотрудники посольства требуют, чтобы он обязательно чокнулся с ними в честь «народного единения». Все подходят к стойке, поднимают бокалы. Рихард почти автоматически произносит несколько высокопарных фраз.

Вино выпито.

Кто-то лезет к нему целоваться.

Наконец Рихард в саду. На листок блокнота ложится текст шифровки.

— Дорогой Рихард, неужели вы не можете забыть о работе даже в такой вечер?

Чей это голос?

Рихард поднял глаза: Хильда?

— Я охочусь за вами целый вечер. Но вы просто неуловимы. То уединяетесь с шефом. Теперь решили заняться какой-то писаниной. Прошу вас, уделите несколько минут женщине, которая, может быть, всю жизнь ждала этого мгновенья.

«И эта напилась», — подумал Рихард.

— С удовольствием, дорогая Хильда…

Он хотел сказать, что было бы лучше, если бы они поговорили в другой раз, но промолчал. С Хильдой творилось что-то неладное. Такой он ее еще никогда не видел. Глаза округлились, лицо побледнело. На крепко сжатых губах блуждала безумная улыбка.

— Что с вами, — спросил Рихард, — случилось что-нибудь?

Хильда молчала. Ее бил нервный озноб.

— Что произошло? — Рихард взял ее за руку.

Хильда рванулась к нему, зашептала:

— Только не презирайте меня, Рихард… Я сошла с ума… Это ужасно, но у меня больше нет сил. Я не могу молчать…

«Этого еще не хватало!» — подумал Рихард, пытаясь отстранить ее от себя.

Словно прочтя его мысли, она отпрянула, выпрямилась и глядя прямо в его глаза твердо произнесла:

— Я люблю вас, Рихард. И это ужасно. Я готова понести любое наказание за свою слабость.

— Но за что же вас наказывать? — искренне удивился Рихард. — Разве вы в чем-то провинились?

— Да! Я виновата перед фюрером, перед национал-социалистской партией, перед великой Германией. Я — плохая немка, Рихард, — в ее голосе звучал металл. — Я не оправдала доверия. Я поклялась, что все мои чувства и помыслы будут принадлежать только фюреру и службе, на которую он послал меня. Я не должна была думать ни о чем другом. Но я нарушила свою клятву. Дала волю низменным чувствам. Превратилась в дрянь, в тряпку.

— Перестаньте, Хильда, — воскликнул Рихард. — Мне неприятно это самоистязание.

— Нет, ради бога, — запротестовала она. — Вы должны выслушать меня до конца. Вы должны знать, как низко я пала.

— Будем считать, что вы мне ничего не говорили, — мягко сказал Рихард и повернулся, чтобы уйти.

Хильда схватила его за рукав.

— Я понимаю, что заслужила ваше презрение. Я не должна была признаваться вам. Но я не выдержала. Нарушила свой обет. Я гадкая, слабая женщина. Но у меня хватит сил, выслушать ваш приговор. Говорите же.

— По-моему, лучше всего вам немедленно отправиться домой и хорошо выспаться, — попытался улыбнуться Рихард.

— Я не нуждаюсь в вашем снисхождении, — сверкнула глазами Хильда. — Я знаю, что виновата, и готова платить.

«Безумная, жалкая фанатичка! Разве можно придумать более страшную казнь, чем та, на которую обрекли тебя твои духовные наставники», — Рихард окинул ее негодующим взглядом.

— Немедленно идите домой, Хильда, — почти крикнул он, потом тихо добавил. — Я обещаю придумать для вас достойное наказание.

Хильда ушла. И мысли Рихарда снова вернулись к тому, что он услышал в кабинете посла.

Донесение Зорге от 11 апреля 1941 года:

«Представитель генерального штаба в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза.

Рамзай».

Телеграмма от 2 мая 1941 года:

«Гитлер решительно настроен начать войну и разгромить СССР, чтобы использовать Европейскую часть Союза в качестве сырьевой и зерновой базы. Критические сроки возможного начала войны:

а) завершение разгрома Югославии,

б) окончание сева,

в) окончание переговоров Германии и Турции.

Решение о начале войны будет принято Гитлером в мае…

Рамзай».

— Покой, и только покой! Никаких движений. Все это очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем может показаться.

Рихард недоуменно посмотрел на посольского врача.

— И даже не пытайтесь ничего возражать. С сердцем шутки плохи.

Доктор поднялся, бережно спрятал секундомер в жилетный карман.

— Я, конечно, понимаю, что при вашем образе жизни, господин пресс-атташе, лежать в постели — невероятная мука. И все же придется потерпеть.

Рихард откинулся на подушку и закрыл глаза. Этой беды он совсем не ждал. И нужно же было, чтобы она свалилась на него именно теперь, когда он должен работать с двойным напряжением!..

Он вспомнил чьи-то случайно услышанные слова: сердце здорово до тех пор, пока ты не чувствуешь, что оно у тебя есть. Теперь Рихард чувствовал свое сердце. Мягкий, болезненный комок сокращался неровно, вяло. И каждый удар отдавался во всем теле тупой, ноющей болью.

Доктор ушел. После него в комнате остался едва уловимый запах лекарств и несколько бумажек на низеньком столике возле тахты.

Рихард стал читать латинские слова на рецептах: «кофеин», «адреналин», «нитроглицерин».

Нитроглицерин! Нитроглицерин!

Это же взрыв. Война. Война, которая может начаться в любой момент.

Порывистым движением Рихард сбросил с себя покрывало. Нет, сейчас он не может болеть. Просто не имеет права!

Накануне вечером в саду посольства Рихард видел двух дипломатических курьеров. Значит, пришла новая почта. Мог ли он остаться равнодушным к содержимому опечатанных красным сургучом плотных брезентовых мешков, которые привезли из Берлина эти белобрысые громилы? Быть может, в них находились ответы на мучившие его загадки. Быть может, он уже сегодня сумеет узнать дату начала гитлеровского вторжения в СССР.

Рихард стал быстро одеваться. Каждое резкое движение рождало новые приступы боли. Тысячи маленьких острых иголок впились в грудь, раздирали все тело. Кружилась голова. Ноги подкашивались и дрожали. Да, это была расплата за многолетний титанический труд, расплата за непрекращающееся напряжение всех духовных и физических сил.

Почти восемь лет он ни на минуту не знал покоя, не давал себе передышки. Восемь лет изнуряющей работы… Рихард знал: он не имеет права уставать.