Капля крови

 Лейтенант от всей души рассмеялся, показав белые зубы, и добавил:

 — Как только спросят у пленного про фау-три, так он, поверите ли, сразу начинает ругаться. И грозит Геббельсу кулаком. Один пленный пошутил, что фау — начальная буква слова «ферзагер» — неудача, отказ, осечка.

 — Осечка есть, оружия нету, — повеселел Тимоша.

 — А фаустпатрон? — напомнил Черемных. — И почему-то не получилось осечки, когда сожгли наш танк…

 — Самовар изобрели на Руси. Надо было и такую самоварную трубу смастерить, — посетовал Пестряков. — В той же Туле!..

 — И в хвост и в гриву полыхает. Собственноручно видел! — похвастался Тимоша. — Из этой трубы пальнуть — раз плюнуть.

 Черемных тяжело вздохнул.

 Лейтенант подошел к нему, склонился, поправил подушку, одеяло. Чем бы ему помочь?

 Лейтенанта не оставляло неловкое и виноватое сознание своего здоровья; возле тяжелораненого здоровье ощущается особенно остро.

 Прощаясь с Черемных, лейтенант старался уверить, что разлучаются они совсем ненадолго. Скоро, очень скоро он вернется сюда на танке. Главная задача — воспретить противнику движение по рокадному шоссе, лишить противника свободы маневра и привести к молчанию батареи, которые противник держит в глубине своей обороны.

 Когда лейтенант рассуждал о военных операциях, он всегда называл немцев значительно и строго — противник.

 — А городок у противника отобьем — сразу наши танки выйдут на оперативный простор, — обещал лейтенант.

 Черемных, разумеется, уже будет к тому времени в госпитале. И лейтенант снова напомнил про чудодейственный грибок: он как рукой снимает заражение крови.

 — Живы будем — не помрем! — бодро заверил Тимоша. — До самой смерти своей не помрем…

 Лейтенант старался скрыть, что с удовольствием покидает осточертевший ему подвал. Но от Пестрякова этого скрыть не удалось: лейтенанта выдавали порывистые движения, блеск в глазах.

 Пестрякову даже нравилось азартное нетерпение лейтенанта, оно так естественно и понятно. Стрелок-радист томится здесь, как в заточении. Он тяготится своей пехотной беспомощностью. Без своего танка он — как рыба, вытащенная на песок.

 Тимоша же собирался в путь-дорогу с веселой расторопностью. Единственное, что его сейчас тревожило, так это прореха на спине, он все ощупывал ее рукой; кроме того, он все глубже напяливал каску, так что оттопыренных ушей не стало видно.

 Он не удержался от того, чтобы похвастать: сведения они доставят прямо командующему фронтом генералу армии Черняховскому. Мировой мужик!

 — Можете не беспокоиться, — заверил Тимоша. — От пушек в засаде не останется ничего, окромя воспоминания. А от штаба, который мы засекли опосля, останется визитная карточка. А может, еще — портянки Гитлера…

 — Извините меня, Тимоша, но правильнее говорить не «опосля», а «после», — поправил лейтенант и сам же смутился. — Не «окромя», а «кроме».

 — Мне переучиваться поздно, — заморгал Тимоша.

 — А я вот противоречу! — возразил Пестряков. — Нужно до последнего дня хорошему учиться. Тут опоздания быть не может. Это даже очень правильно, что лейтенант к нашему разговору поправки дает…

 — Тем более нам следует чисто по-русски разговаривать, — вмешался Черемных, — поскольку все мы, Тимоша, за границей находимся.

 — И еще неизвестно, — добавил Пестряков, — каких стран достигнем окромя, то есть кроме, Германии…

 Сейчас, расставаясь с Пестряковым, Тимоша почувствовал, что теряет очень надежного товарища. А что ждет его в штрафном батальоне? Придется ли ему вернуться туда в целом виде и еще повоевать? Или его приютит госпиталь? Или заблудится он на кривых фронтовых дорожках, ни до какого места не дойдет и своей жизнью штраф уплатит?

 Между тем время перевалило за полночь. Пестряков вновь уселся с лейтенантом за карту и долго ему что-то объяснял. Лейтенант кивал в знак согласия, на лоб падала пышная прядь волос, и он все время откидывал ее назад.

 Время от времени он переводил объяснения Пестрякова на штабной язык:

 — Понятно, танкоопасное направление… Следить за сигналами противника… Все ясно — под маской кустов…

 Затем Пестряков еще раз напомнил лейтенанту о том, что в штабе танковой бригады нужно с приложением печати удостоверить геройское участие штрафника Тимофея Кныша в боевых действиях на территории врага. А то еще к Тимоше станут придираться в штрафном батальоне: где пропадал да почему от своих отбился?

 Первым из подвала вылез Тимоша.

 Лейтенант напоследок посмотрел в темный угол подвала, где стояла мороженица. В ней, под вылуженным бидоном, в поддоне, который бывает набит льдом, хранится священный сверток.

 — Знамя вам оставляю, — напомнил лейтенант, и это были последние слова перед тем, как он надел шлем и с трудом протиснулся в узкий для него лаз…

  24 Пестряков прислушался к удаляющимся шагам, так и не услышал их и заткнул оконце подушкой.

 — Я тебя уже знаю… — Черемных запинался о каждый слог; во рту у него пересохло, слюны совсем не стало, и нечего было проглотить; он все время чувствовал свой язык, который ему очень мешал. — Значит, плохи наши дела, Пестряков… Если ты со мной остался…

 Пестряков подсел к Черемных, приподнял ему голову, дал пригубить флягу с водой.

 — Да, фронт от нас отступил.

 — Далеко?

 — Километра три прибавилось.

— Дела-а-а…

 — Лишь бы Гитлер наших дальше не потеснил. Население в свои дома вернется — сам понимаешь… — многозначительно пояснил Пестряков.

 — Понять нетрудно.

 — Будем оборону держать, — Пестряков передернул покатыми плечами — то ли он приободрился на самом деле, то ли старался выглядеть бодряком, — У меня двенадцать патронов в автомате. Да у тебя неприкосновенный запас имеется. Итого — чертова дюжина. Повоюем!

 Пестряков задул плошку, открыл оконце и вылез из подвала, чтобы послушать: нет ли где тревожной перестрелки.

 Ведь где-то пробираются к востоку лейтенант с Тимошей.

 Пестряков решил отныне уходить еженощно в разведку и добыть хоть какую-нибудь провизию для Черемных.

 После того как Пестряков полакомился в кладовке, он особенно остро переживал голод Черемных. А пока голод все настойчивее давал о себе знать и Пестрякову.

 Он и прежде не отличался особой ловкостью. Как же воевать дальше, если руки и ноги налились такой тяжестью, словно в них скопилась усталость всех минувших переходов и боев?

 «Пестряков пока на танк заберется, — прозвучал вдруг в ушах голос командира танка, с которым он в первый десант отправился, — можно хо-о-орошую цигарку выкурить. Ну прямо пассажир! Такого папашу не на броне возить, а в плацкартном вагоне…»

 Впоследствии, конечно, Пестряков приобвык и приспособился по мере сил. Но все-таки никак не тягаться в его годы, при его одышке с молодыми!.. Которые на танк с танка, как белки, сигают…

 Он с трудом вылез сегодня из подвала, чтобы прислушаться к ночи. Не дай бог, ослабнет — плохо придется обоим.

 После ухода лейтенанта и Тимоши, после того как вылез Пестряков, подвал показался Черемных очень просторным и значительно более холодным.

 «Наша горница с улицей не спорится», — вспомнил Черемных присказку отца; она была в ходу, еще когда жили у подножия горы Атач, в палатке.

 Ведь и раньше, когда Черемных оставался в одиночестве, оконный проем не был закрыт подушкой. Или сильно похолодало на дворе? Не подоспел ли, как говорят у них на Урале, первый зазимок? Или вчетвером удавалось надышать больше тепла? Или голод не позволяет согреться? Или плошка подбавляла тепла?

 Подержать бы руки у фитилька — сразу согрелся бы; по крайней мере, так Черемных казалось…

 Пестряков вылез во двор, приставил к оконцу ящик, уселся на нем, привыкая к темноте, прислушиваясь, затем собрался идти и уличил себя в том, что ему никак не удается встать.

 Черемных внизу лежал неподвижно, а значит, меньше расходовал энергии. К тому же он все время страдал от боли, а потому меньше — от голода. Или притерпелся к этому лишению, в придачу ко всем другим?