Капля крови

 — Не забудешь после боя?

 Черемных и сам не понимал, как у него вырвались эти слова. Нервы не выдержали, что ли? Вот Пестряков никогда бы не произнес этих слов. Недаром у них, механиков-водителей, поговорка гуляет: «Вся жизнь наша на тормозах и на нервах». Но нельзя же самому себе действовать на нервы!

 — Я же сказал, — обиделся чумазый капитан. — Мое слово — як штык. Не веришь? На, держи. — Капитан неожиданно снял с себя шлем и бросил на грудь Черемных. — Пусть в залог остается. Тем более на тебе якая-то пилотка окопная.

 Черемных увидел, что капитан совсем седоволосый. Закопченный лоб делал седину еще более приметной. А лицо у капитана моложавое. Или это сажей и копотью замазало все морщины?

 — Верю. — Черемных протянул капитану шлем и поправил свою пилотку.

 — Мне вообще врать не положено. — Капитан надел свой шлем. — Должность такая. Замполит. Чуешь? Меня все десантники знают. Таранец моя фамилия.

 Черемных сделал такое резкое движение, будто собрался вскочить на ноги. Он жадно потянулся к Таранцу, будто захотел его обнять или, наоборот, ждал, что тот возьмет его на руки, что ли.

 — Я же вас хорошо знаю! Очень хорошо!!! — воскликнул Черемных, потрясенный.

 — Что-то не могу вспомнить. Может, тебя так сильно скрутило?

 — Вы меня, товарищ замполит, не вспоминайте. Я вас мельком видел. А вот наслышан много. От Пестрякова, десантника…

 — До сей поры сердце за него дюже болит. — Таранец и в самом деле приложил руку к сердцу. — Убит батько. Неделю назад…

 — Да он еще утром воевал на всю железку. Полчаса как убит. — Тимоша полез к себе за пазуху: — Вот его документы.

 Таранец скорбно снял шлем, как-то ссутулился.

 — Пестрякова головной убор. Спасибо доброму человеку, пилотку подарил. А то голова и вовсе нагишом была… — Черемных снял пилотку и обеими руками держал ее, мятую, грязную, так бережно, словно это был хрупкий предмет. — Вместе они воевали. — Черемных кивнул на Тимошу, — В городке этом. Неделю в разведке…

 — Где же он, батько, лежит?

 — Возле вашего танка, — заморгал Тимоша. — За углом. На тротуаре лежит…

 — Як же та горькая беда случилась?

 — Пестряков ваш танк выручал. — Тимоша тоже снял каску. — Насчет пушки затревожился. Фрицы прятались. В засаде. Не на таких напали! Ка-а-ак дал им жизни!.. — Тимоша разогнался было с рассказом, но запнулся и, как бы преодолев какое-то одному ему ведомое препятствие, добавил кратко: — В общем, та пушка аннулировалась…

 Таранец перелистал красноармейскую книжку Пестрякова, тяжело вздохнул.

 — Я ему рекомендацию в партию приготовил. — Таранец полез в свой планшет, достал лист бумаги, развернул его и грустно, про себя, перечитал рекомендацию. — Куда ее теперь? Пойду в карман ему положу. Где мы партбилеты носим. С моей рекомендацией батьку и похороним. Прочту над могилой, чтобы много не гуторить…

 — С Пестряковым можно было в огонь и в воду, — сказал Черемных убежденно. — Правдолюбивый. Каждую нашу ошибку переживал. А что в словах резок — согласно характеру. Как воевал, так и разговаривал…

 Среди бумаг Пестрякова нашлась боевая характеристика штрафника Т. Кныша, составленная лейтенантом.

 Черемных попросил Таранца отдать ему ту характеристику и спрятал ее.

 «А про знамя забыл», — опять встревожился Тимоша, но не решился об этом напоминать при капитане.

 Таранец надел свой шлем, круто повернулся и зашагал к калитке. Она натужно скрипнула, но кто сейчас обратил на это внимание?

 Тимоша ушел с капитаном вместе — проводит к Пестрякову, доложит обстановку танкистам, а кстати разживется у них гранатами.

  46 Черемных, лежа в одиночестве, вспомнил уговор насчет детей.

 Значит, никто на свете не ищет больше Настеньку Пестрякову, которую угнали в Германию. Если ее нет в живых — никто этим не огорчится, если она жива-здорова — никто не обрадуется. Может, только хромоногая подружка-соседка, которой пришло письмо с каторги.

 «Если даже меня врачи к костылям приговорят — доковыляю в Непряхино, найду Настеньку, определю ее к себе на жительство…»

 Тимоша возвратился очень быстро.

 — Знамя достань! — распорядился Черемных.

 Тимоша спустился в подвал. Он извлек из мороженицы свернутое знамя и планшет лейтенанта, бросил прощальный взгляд на свой тюфяк и по-хозяйски погасил плошку, будто еще предстояло вернуться в этот подвал или здесь могли появиться другие постояльцы, для которых следует экономить горючее в картонной коробочке…

 Тимоша приблизился к Черемных с кумачовым свертком в руках, он прижимал его к груди бережно, как младенца.

 — Держите, Михал Михалыч.

 — Я вот подумал. Пока ты ходил. Лучше, Тимоша, тебе это знамя принять.

 — Знамя танковой бригады. Вам и возвращать.

 — Ты ведь от своих отбился. Еще сочтут дезертиром. А удостоверить тебя некому. Возьми знамя. И не отдавай кому придется. Сдай в командирскую машину. Потребуй расписку. Оправдательный документ.

 — Нет, Михал Михалыч, — Тимоша заморгал белесыми ресницами, — штрафнику это самое геройство, как его там в газетах называют, не оправдание.

 — А может, после знамени счистят с тебя судимость?..

 — Мне все равно обратно в батальон. Вот только не знаю, где искать теперь. Свою штрафную гвардию.

 Тимоша откинул каску на затылок и тревожно оглянулся вокруг себя, словно вот здесь где-то во дворе — не то в кирпичном сарае, не то за поленницей дров — находился штаб их штрафного батальона.

 — Вы постерегите здесь знамя, Михал Михалыч. А я Пестрякова еще раз навещу. Потом прошвырнусь до танка. Насчет вашей эвакуации…

 Тимоша уже показал рыжие отрепья на своей спине, но вернулся в нерешительности. Он ведь собирался клятвенно заверить Михал Михалыча, что если останется жив, разыщет своего сынка, попросит прощения у Фроси, распишется с ней, заживет своей семьей.

 Но Тимоша только взглянул на Черемных и не решился завести этот самый важный разговор.

 По щекам Черемных, заросшим черной щетиной, текли слезы, а он все повторял:

 — Не может быть…

 К чему относились слова Черемных, что казалось ему невероятным? То ли, что выжил? То ли, что дождался своих? Или отказывался верить в смерть своего спасителя Пестрякова?

 Пришла Тимоше пора попрощаться с товарищем.

 Тимоша, громыхая автоматами, опустился перед Черемных на колени и молча поцеловал его.

 Дрогнули черные веки Черемных, он благодарно взглянул на Тимошу и вновь закрыл глаза, прислушиваясь к перестрелке.

 Тимоша вскочил на ноги и загремел автоматами, закидывая их за плечи. Бой не ждет, и Тимоше уже пора, давно пора возвращаться к немецкому пулемету, который безмолвствует на подоконнике углового дома с горящим чердаком.

 А Черемных по-прежнему не открывал глаз. Слезы текли из-под крепко сомкнутых, дочерна задымленных век, и он едва слышно продолжал твердить:

 — Не может быть… Не может быть… Не может быть…

  1958–1959