Пепел и алмаз

— Выпить тоже. Но сперва поесть, мы страшно проголодались…

— Есть холодное мясо, фаршированные яйца, салат…

— Все равно. На ваше усмотрение.

— Но есть-то ведь буду не я.

— Это не важно. Вы лучше сумеете выбрать.

— Какое доверие!

Он наклонился к стойке.

— Незаслуженное?

— Сперва нужно убедиться, а потом говорить.

— Идет! Но я уверен, что не ошибся.

Анджей сидел за столиком в глубине бара. Он задумался и не заметил, как подошел Хелмицкий.

— Вот и я, — сказал Хелмицкий, садясь рядом. Анджей поднял голову.

— Заказал?

— Да. Сейчас принесут. Анджей, взгляни вон на ту девчонку…

— На какую?

— За стойкой.

— Ну?

— Хорошенькая, правда?

— Ничего, — равнодушно буркнул Анджей.

Хелмицкий искоса посмотрел на него.

— Знаешь что, Анджей?

— Ну?

— Ты должен сегодня обязательно напиться…

— Не беспокойся, так оно, наверно, и будет.

— Здорово!

— Ты думаешь?

— Увидишь, сразу легче станет. Дал бы я тебе один совет, да боюсь — обозлишься.

Анджей пожал плечами.

— Не старайся, заранее знаю, что ты мне посоветуешь.

— А что, давал я тебе когда-нибудь плохие советы?

— Не всегда они помогают…

— А я тебе говорю, старина, что всегда. Главное — заставить себя ни о чем не думать, забыться.

— А потом?

— Прости, пожалуйста, но какое мне дело, что будет потом? Поживем — увидим. Не бойся, никуда твое «потом» не денется. Говорю тебе, это самый верный способ. Выключиться. Нажал кнопку — и все исчезло. Обо всем забываешь, и ничего тебя не тяготит. Выпить, обнять хорошенькую девчонку, что ни говори, это всегда действует. Разве нет?

— Может, и да.

— Ну, скажи сам, какого дьявола терзаться? Кому от этого польза? Не надо ничего принимать слишком близко к сердцу. Только бы уцелеть как-нибудь во всей этой кутерьме. Не свалять дурака. Разве я не прав?

Анджей промолчал. Как знать, может, Мацек и прав? Он чувствовал, что мог бы рассуждать и жить, как Мацек, с такой же легкостью ища забвения в доступных житейских радостях, если бы, независимо от его воли, что-то не восставало внутри против этого, вечно напоминая о себе и заставляя во всем доискиваться глубокого смысла, даже когда сама жизнь, казалось, теряла всякий смысл. Ну и что? Лучше ему от этого, что ли? Кругом пустота. Мрак. От того пыла, с каким он боролся несколько лет назад, не осталось и следа. Нет ни прежнего подъема, ни прежнего энтузиазма. Никаких надежд и желаний. Стан победителей еще раз раскололся на победителей и побежденных. С побежденными были и тени умерших. За что они отдали свою жизнь? Ни за что. Война догорала. И никакой надежды, что огромные жертвы, страдания, несправедливость, насилия и разрушения оправданы. Он вспомнил, что говорил Вага час назад о солидарности. Но чувствовал, что здесь что-то не так. Тысячи людей, поверив в благородные слова, поднялись на борьбу во имя высоких жизненных идеалов: одни погибли, другие уцелели, а жизнь еще раз жестоко насмеялась над громкими словами, над человечностью и справедливостью, над свободой и братством. От возвышенных, благородных идеалов остался навоз, большая навозная куча. Вот во что превратилась пресловутая солидарность…

Хелмицкий подтолкнул локтем Косецкого.

— Анджей!

— Ну?

— Чего это у тебя физиономия вытянулась?

— Отстань!

— Послушай, дай мне в морду, если тебе от этого легче будет.

— Сказал, не приставай.

Мацек покачал головой.

— Эх, Анджей, Анджей…

— Чего тебе?

— Ничего.

— То-то же. Я думал, ты опять начнешь приставать со своими дурацкими советами…

Еще не было девяти, когда Свенцкий прибыл в «Монополь». Шел проливной дождь. Шофер, выскочив из машины, открыл дверцы, и трое мужчин, разбрызгивая лужи, один за другим пробежали небольшое расстояние до входа в ресторан. Свенцкий приехал не один. Конференция затянулась, и он прямо с нее отправился на банкет, захватив с собой своего заместителя Вейхерта и председателя городского совета Калицкого.

В холле Свенцкого встретил администратор по фамилии Сломка. До войны ему принадлежал известный львовский ресторан. Это был толстяк с белесыми ресницами, круглой физиономией, круглым брюшком и маленькими, пухлыми ручками, которыми он имел обыкновение быстро-быстро размахивать, точно пловец, борющийся с течением. Прежний хозяин «Монополя», первый в Островце богач Левкович, со всей семьей погиб в Треблинке.

Свенцкий, завсегдатай «Монополя», фамильярно поздоровался со Сломкой.

— Как дела, пан Сломка?

— Прекрасно, пан бургомистр.

Свенцкий засмеялся и обернулся к своим спутникам.

— Смотрите, наконец-то я вижу человека, который всем доволен и ни на что не жалуется. Вы никогда не жалуетесь, пан Сломка?

Сломка всплёснул пухлыми ладошками.

— Боже сохрани! Зачем мне жаловаться, пан бургомистр? Разве у меня старая жена?

— А что, молодая?

— И молодой тоже нет.

— Посмотрите на него! — удивился Свенцкий. — Надеюсь, вы не женоненавистник?

Сломка растянул в широкой улыбке толстые губы и сразу стал похож на розового пупса.

— Наоборот, пан бургомистр. Потому я и не женюсь. К чему всегда есть одно и то же блюдо?

Острота пришлось по вкусу Вейхерту, веселому, компанейскому человеку, по профессии архитектору.

— Вы, я вижу, и в жизни применяете кулинарные рецепты.

В разговорах с посетителями ресторана Сломка любил щегольнуть точной осведомленностью об их служебном положении. На этот раз ему тоже повезло: Вейхерта он знал в лицо и помнил, какую тот занимает должность.

— Это понятно, пан заместитель, — поклонившись, сказал он, — ведь я ресторатор.

Но при мысли о том, как бы в разговор ненароком не вступил третий мужчина, чьи анкетные данные были ему неизвестны, он даже вспотел от страха. Впрочем, у Калицкого никакого желания не было принимать участие в разговоре. Он не любил шумных сборищ, не выносил специфической ресторанной обстановки и в «Монополь» согласился пойти только ради того, чтобы увидеться со Щукой. Калицкий был высокий, сухопарый старик лет шестидесяти с небольшим, с густыми, тронутыми сединой волосами и длинными седыми усами, придававшими ему старозаветный вид.

Но Сломке даже молчащий Калицкий не давал покоя. Поэтому когда гости снимали в гардеробе пальто, Сломка лавировал между ними, стараясь как-нибудь не столкнуться нос к носу с Калицким. Его самолюбие хозяина было задето: он очень гордился своим личным знакомством с важными посетителями. Остальные интересовали его только с точки зрения выручки. Поэтому он воспользовался тем, что оказался рядом со Свенцким, когда прокладывал гостям дорогу в толпе, заполнявшей общий зал.

— Прошу прощения, пан бургомистр…— прошептал он, сопя и быстро-быстро работая коротенькими ручками.

Свенцкий как раз отвечал на чей-то поклон. Ему кланялись со всех сторон. Он любил это и с удовольствием показывался в публичных местах. Сейчас он вообразил на секунду, будто медленным шагом, с обнаженной головой, в окружении многочисленной свиты идет вдоль рядов почетного караула, застывшего по команде «смирно».

— Я вас слушаю, — сказал он, с такой предупредительностью наклоняясь к низенькому Сломке, будто тот был по меньшей мере премьер-министром.

— Пана Вейхерта я имею честь знать, — пролепетал Сломка. — А вот другого пана…

— Калицкого?

— Да, да… К сожалению, я не знаю, какой он занимает пост.

Свенцкий добродушно рассмеялся.

— Ах, вот что! Он председатель городского совета. Вам, пан Сломка, надлежит знать местное начальство. — И, взяв толстяка фамильярно под руку, прибавил: — Уж если вы придаете этому такое значение…

— Это очень важно, пан бургомистр, — просопел Сломка. — Очень важно.

Свенцкий опять кому-то поклонился.

— Не спорю. Тогда с сегодняшнего дня, вот с этой минуты, если угодно, называйте меня…

— Как, пан бургомистр? — чуть слышно прошептал Сломка.