Море и плен (СИ)

Необходимо оговориться, что наряду с избиениями и расстрелами, бывали случаи, когда в самой среде начальствующей жандармерии, находились немцы, которые пользовались своим служебным положением, содействовали русским: облегчали им побег, меняли им фамилии и нашейные номера военнопленных.

Эти люди, при малейшей возможности старались как можно меньше подставить русских военнопленных под огонь Гестапо.

Убедившись, что в стане врага есть еще люди с сердцем я, как только почувствовал себя здоровее и раны от побоев зажили, снова начал думать о побеге.

Почему я остался в своем замысле одиноким? Этот вопрос может задать мне читатель.

Верные друзья по плену, если нс были убитыми, то оставались в камерах смертников, а здесь, среди ..доходяг”. трудно да и опасно было доверить кому-либо свою тайну и найти сообщника, хотя он возможно и находился в этом людском муравейнике.

Ведь голод, повальная смертность и угроза расстрела, нередко когда-то честного, но слабохарактерного солдата, сумели довести до полной душевной прострации и некоторые из таких, поверив геббельсовской пропаганде о справедливости национал-социализма, а то попросту благодаря своей слабости, за лишние поллитра баланды, становились доносчиками по отношению своих товарищей.

Кроме этих причин были и другие: одни больные, настолько душевно обессилели, что не решались не только бежать, но даже подыматься со своих нар.

Такие пленники молча переносили все ужасы плена и молча умирали, не открывая рта.

Не все из нас рождены равными для самой жизни и не все одинаково могут играть своей головой, подставляя ее под угрозу смерти.

На размышление — как осуществить побег, у меня ушла не одна ночь. Строя планы я иногда заходил в непроходимый тупик: казалось, что как нс обдумывай план побега, последний не осуществишь.

Пулеметные вышки смотрели на каждого из нас.

Но каждый из живых существ, получивший чувствительный удар по своему организму, внимательно начинает смотреть назад и стараться выждать полного выздоровления и только тогда, если противник после не нападает сам первым, строит нападение.

» »

*

1943-й год был на исходе, а войне и плену не было видно конца.

Приближавшаяся осень несла холода, а с ними новые эпидемические заболевания, новые муки.

Я к этому времени находился уже не в околодке Днепропетровской тюрьмы, а в походном лазарете, который согласно эвакуационного приказа, задержался временно в предместьях города Ровно, как раз в тех районах, где свирепствовала во всю дизентерия.

Лазарет с пленными разместился в подвальных склепах, бывших войсковых польских кошар, соединявшихся между собой узкими проходами.

Это новое помещение обнадежило меня в благополучном исходе моей затеи. Изучив детально все ходы н выходы в подвалах, я в одну из темных ночей, когда небо было покрыто тучами, дотронулся до холодного железа оконной рамы.

Оконное крепление в своей основе было большой давности и крестообразный прут продольного квадрата сильно поржавевший. Его я и начал расшатывать.

При моем истощении, превратившее меня в полнейшего скелета, труд этот давался не легко.

Семь ночей казавшихся мне веком ушло на эту работу. Откуда брались у меня силы в те часы у немощного и слабого — я не знаю. По, ночь за ночью, час за часом, я побеждал железо. И, еелн-бы мне теперь, когда я со-вершешю окреп, выпала такая работа, я вряд-ли бы ее осилил. Но, тогда, почти полумертвый, я ее выполнил.

Удачный надлом решетки ободрял меня и осснная ночная темень звала за окно.

Тогда, в последнюю для меня ночь в жуткой неволе гитлеровцев, я уверовал, что власть той ночи, как и моя судьба находились в руках Всевышнего.

Близость свободы пьянила голову. Она вселяла в меня крепость, как и сами ночные сумерки. Они как бы обещали укрыть пленника.

Перед побегом я пробовал найти себе друга, чтобы хотя в последние минуты сказать ему — ..Прощай!” Но такого не было.

И молча, в полнейшем одиночестве, я выворачивал Молчаливое железо, делал отверстие и маскировал его до следующей ночи.

Остался один прут. Он словно не хотел уступить моим усилиям, как я его не старался согнуть.

Скрутив из нижнего белья жгут и зацепив им за верхнее основание прута, я повис на нем всем своим телом.

Постепенно прут начал сгибаться и ... проход был открыт.

Обернувшись к безмолвным стенам подвального выступа, я с усилием пролез в оконную щель через набитый стеклом подоконник.

Осколки стекла впивались в мои костлявые ноги и локти, смачивая цементированный подмоет каплями крови.

Но боль от стекольных порезов я не чувствовал. И если бы мне тогда пришлось ползти по раскаленным до-красна гвоздям, я бы полз...

Страшнее-страшного осталось позади, мною владела скрытая сила, отчаянье приходило само и я ему подчинялся.

Ф Ф Ф

Хотя и был на воле, но находился еще на территории врага. Первое свое убежище я нашел в шиповнике, кусты которого разрослись вдоль стены. Прячась в гущине я не чувствовал ни колючек, впивавшихся в мои руки, ни царапин от них.

Повидимому было уже за полночь, так как звезды на небе начинали блекнуть, а на Востоке чуть-чуть, полоской брезжил разсвет.

Свежесть осеннего воздуха подкрепила мой организм и вернула немного силы.

Утренняя зоря позволила мне хорошенько рассмотрела кругом: оставленные кошары и дворовые строения.

Не теряя времени я стал искать себе укрытия на дневное время и вскоре обнаружил его в стенной скважине, которая и укрыла меня от ищеек. В своем убежище я видел, как полевая жандармерия металась по двору, в поисках беглеца.

Берлога моя находилась под самым носом охраны, но ей конечно и в голову не приходило, что и скрываюсь где-то вблизи, а не в пути.

В этой своей стенной скважине и провел шесть суток. Голод настолько меня мучил, чТо я решил было на пятый

день отдаться в руки немцев. Но на шестой день высмотрел тропу, где сходились стены треугольником.

Ночью, я по пластунски добрался до места скрещивания стенообразного забора и увидел дикорастущее дерево, которое на этот раз выручило меня своими развесистыми сучьями.

Выждав время, когда происходила смена наряда, я как хищный зверь преследуемый охотником добрался по дереву до верхней, остроконечной стены, а оттуда, снова свалился в кусты шиповника.

Дождавшись ночи, я, где на двух ногах, где на четвереньках, прошел не меньше девяти километров.

Последующие дни застали меня уже не в пути, а под кудрявыми вербами, вдали от города Ровно.

Спать мне не хотелось, но мучил голод. Голова кружилась и я начал терять сознание.

Местность оказалась совершенно безлюдной. До моих ушей не доносилось ни одного звука. Только шелестела падавшая с деревьев листва.

Питался я исключительно неубранной кукурозой и свеклой. Голод истощал последние силы, сокращая мой километраж и я часто останавливался среди пустырей.

Местность по которой я шел, была для меня совершенно неизвестна. Эта неизвестность, а так же голод порождали безразличие, притупляли разум. Мне становилось все равно в чьи руки я попаду — к друзьям или к врагу?

Я потерял счет дням, времени. Иногда нападало какое-то ззбытие. Шел словно во сне. Не думая, что я пленный беглец.

Мне до сего времени нс понятно, как могло случиться, что я никем нс был замечен. Ночами я шел по пролескам и полям, днем переживал в оврагах вблизи сел.

Однажды, проходя мимо небольшого хутора, я наткнулся на заброшенную землянку. Это первое убежище вернуло меня к жизни, а вместе с этим к борьбе за жизнь.

С меня спали словно какие то чары-безразличия. В землянке я обнаружил ворох сена и несколько корок ржавого хлеба. Тогда эти корки показались мне самым сдобным пирогом.

В землянке я пережил, вернее проспал несколько дней. Протекавший недалеко ручей, куда я ходил ночами на водопой, крепил мои силы.