Ветры славы

Перед сменой КП Федора Ивановича всегда захватывало почти юношеское нетерпение, сегодня же тем более: бросок предстоял непривычно дальний — последний бросок по родной земле, дальше начинается заграница. Он посматривал на часы и сердился на Бирюзова, который вернется не раньше как в полдень.

Позвонил командарм 57-й Гаген, доложил, что танковая бригада вышла в заданный район, что немцы сдаются тысячами.

— Вот так… — негромко сказал генерал армии.

Потом повысил голос, обращаясь к Гагену:

— Большое спасибо, Николай Александрович! Надо щедро наградить всех отличившихся, не откладывая, по горячим следам событий. А то у нас как: пройдет неделя, вторая — сам остынешь, люди остынут, — и начинает думаться, что, собственно, ничего такого, исключительного, и не произошло.

— Понимаю вас, — ответил командарм.

— Для будущих летописцев, может, и необходима некая дистанция во времени, чтобы расставить все имена по историческому алфавиту, расположить все события по ранжиру, а для нас с вами, Николай Александрович, бесценно наше время, возвеличенное солдатскими страданиями. Пожалуйста, передайте комкорам, комдивам, чтобы не забыли никого.

— Сегодня же.

— Вот так…

Закончив разговор с командармом, Федор Иванович тяжеловатым шагом прошелся по горнице. «Тоже человек нелегкой судьбы, — подумал о Гагене. — Сколько всего пережил в начале войны. Не сломался, выдюжил. Впрочем, кто из нашего-то брата не переживал в сорок первом, да и в сорок втором? Таких немного найдется, за исключением разве вовсе молодых».

Толбухину не сиделось. Он вышел в хозяйский сад, полный разноголосого птичьего гомона. Нетерпение изнуряло Федора Ивановича: ему казалось, что он без малого полдня провел праздно, когда весь фронт находится в движении.

Адъютант позвал его в дом. На связи была Ставка Верховного Главнокомандования. Москве тоже не терпелось поскорее узнать о новостях на крайнем левом фланге всего стратегического фронта.

Генерал Фриснер был взбешен, когда ему сообщили, что некоторые командиры корпусов уже отбыли в глубокий тыл, пользуясь всеобщей неразберихой. Предать их суду? А с кем он будет воевать завтра? И без того потерял немало боевых генералов. Да и кто может доказать их вину, если вся группа армий превратилась в бродячие отряды, странствующие по Бессарабии в поисках дырок в русском кольце. И он оставил в покое дезертиров, поймав себя на мысли, что начинать уж надо с него. Но тут же нашел оправдание: командовал группой армий «Южная Украина» всего месяц, этого времени недостаточно и для тщательного изучения оперативной обстановки, не говоря о каком-то собственном плане жесткой обороны. А-а, вряд ли кто станет считаться с такими тонкостями, когда проиграно одно из крупнейших сражений…

Пролетая над Румынией, в преданность которой он не верил еще тогда, когда воевал на севере, генерал Фриснер испытывал ноющее чувство неудачника. Он теперь не сомневался в том, что поражение на Днестре — только начало его последнего проигрыша, который закончится скорее всего на Дунае. Никто ведь не даст ему необходимого времени для образования нового фронта: надо и сдерживать русских, и гибко, без серьезных потерь, отходить на промежуточные рубежи, и заранее готовить долговременную оборонительную полосу в тылу. Слишком много всяких задач, и тут не до чистого военного искусства, которым когда-то бредил он, молодой немецкий офицер. Военное искусство сопутствует лишь победам, а зачем ему, искусству, все эти поражения — они и в академиях изучаются мимоходом.

Большое пропыленное солнце закатывалось за Дунаем, когда самолет Фриснера круто пошел на посадку. Надолго ли он сюда? Да и, вообще, сколько еще может продлиться теперь все это?..

Апофеоз

О победоносная броневая сталь!

Одного только появления танков было достаточно, чтобы противник полностью капитулировал. Правда, головные машины дали еще несколько выстрелов по расположению немцев и их обозам, — скорее для острастки. Пленных принимали поодаль от командного пункта и отводили за бывший передний край. Как все переменилось в этой изрытой воронками долине, где немецкие атаки следовали одна за другой и перекатная пальба непрерывно плескалась между виноградными косогорами. Даже не верится, что всего полчаса назад тут шел смертный бой, в котором оборонительный рубеж мехтиевских батальонов, как натянутая чрезмерно тетива, мог не выдержать — и тогда катастрофа. На войне победа является обычно в самый критический момент, будто испытывая в который раз давно испытанных людей.

Когда восторги пехоты малость поутихли — а пехота горазда обнимать танкистов, вовремя примчавшихся на помощь, — танки постояли еще ровно столько, сколько понадобилось экипажам, чтобы переброситься с пехотой шутками-прибаутками да выкурить по трофейной сигарете на прощанье. И неунывающая бригада двинулась дальше, довольная тем, что еще одно доброе дело сделано.

Не успели танки скрыться за волнообразным горизонтом, как с северо-востока, со стороны Котовского, показались развернутые цепи 1037-го стрелкового полка.

Наконец-то!

А немцы все шли и шли, шли отовсюду, точно появляясь из-под земли. Вслед за 1037-м полком, едва спустившимся с выбитого дочерна, как ток, пологого увала, показались новые толпы немецких солдат без оружия, которое они бросили заранее, чтобы не вызвать у победителей никакого подозрения. Немое шествие разгромленной 6-й армии продолжалось и прямо с севера — к высоте двести девять; но, приблизившись к ней, немцы тотчас отворачивали влево, в сторону КП Мехтиева, пораженные видом ее северного склона, кучно устланного трупами.

Мехтиев поехал на высоту. Застоявшийся конь готов был с места взять полевой галоп, но по такому исхлестанному металлом лугу не очень-то разгонишься. Не доехав метров двести, Бахыш вынужден был спешиться, и тягостным, ломким шагом человека, идущего прощаться с теми, кому отныне обязан жизнью, он двинулся на плоскую вершину. Идти на эту Голгофу было невыносимо тяжко: он узнавал своих офицеров и солдат, на минуту приостанавливался, горестно покачивал головой, сняв пилотку.

Мехтиев не впервые наскоро прощался с мертвыми однополчанами. Но здесь погиб без малого весь его второй батальон. Такого не случалось на всем протяжении боевого пути дивизии от кавказских перевалов… Он сторожко обошел батальонного весельчака Савельева, прозванного в шутку Пузырьком за то, что уж очень круглолиц и смешлив. Комбаты сменялись чуть ли не каждый месяц, а вот ординарцу везло, хотя он не страшился никакого пекла, за что и любили его Агаев, Шмелькин, Крюков… Неподалеку лежал сам командир батальона: он словно бы задремал, забылся на малом привале, устав от дальнего перехода, и не проснулся больше — таким покойным, задумчивым, не искаженным горячкой боя казалось лицо Володи Крюкова…

А на склоне высоты, поодаль от старшего лейтенанта, лежал, раскинув руки, немецкий генерал в окружении своих офицеров. Иссеченный осколками северный склон высоты был укрыт отвоевавшимися немцами. Отсюда поле боя представлялось по-иному, чем с КП полка. Мехтиев давно знал, как меняется вся ближняя панорама, стоит лишь подняться с одной высоты на другую; но в данном случае он и не догадывался, что высота двести девять так безраздельно господствует над окрестной местностью.

Бахыш снова подумал о Крюкове: командовал батальоном считанные дни, а сумел, как видавший виды комбат, отстоять высоту. И немцы не решились повторно атаковать ее, раз уж там нашли могилу их генералы и полковники.

Слова «комбат» и «высота», совершенно разные по своему происхождению, на войне стоят рядом: это потому, что штурм командных высот, как правило, не обходится без того, чтобы солдат не повел в бой сам командир батальона. Должность его, которая занимает в строевой иерархии — от комвзвода до комдива — серединное положение, издавна считается почетной офицерской высотой, на которой испытываются талант и храбрость. Что ж, вот старший лейтенант Владимир Крюков и прошел с честью это испытание, к тому же в конце такой крупномасштабной битвы, что вдвое сложнее психологически.