Дело государственной важности

Эльзе, недоумевая, пожала плечами: какой интерес представляет склока между бонзами?

Шверинг возразил: не в склоке дело. Министерство по делам восточных территорий! Неужели непонятно? Он повторил название еще раз, выделив слово «восточных». Добавил угрюмо:

— Пока это проект. Но Риббентроп говорил, что Розенберг подбирает штаты. Теперь прикиньте: чем эти штаты будут управлять? Польшей? Целое-то министерство! Ну, а если не Польшей, то чем же?

Прямо с работы Эльзе поехала в «Маргу».

Трамвай долго петлял, визжал тормозами. Перед глазами Эльзе качалась в такт вагону бронзовая рамочка с предостережением: «Высовывание тела из окна ввиду связанной с этим опасностью для жизни строжайше возбраняется». Рамочка была старинная, с литым узором из веточек, и Эльзе вдруг показалось странным, почти неправдоподобным, что в Германии, где людей день за днем готовят убивать, сохранилось это трогательное в своей обстоятельности предостережение, направленное на сохранение жизни. Она была реликтом, оставшимся от давнего-давнего прошлого, эта табличка в торжественной рамке.

В лавке Эльзе поджидала неприятная новость: «служанка» не приходила. Она должна была обязательно сегодня прийти — и вот не явилась. Такого раньше не бывало.

— Не огорчайтесь, милочка, — сказала фрау Рипитц добродушно. — Взвесить вам кусочек филе? Это сказка, воздушная фантазия, а не филе, вы отлично поужинаете. Ну, берете?

Она резала мясо, а Эльзе все пыталась понять, что произошло. Заболела? Задержалась в дороге?

Так ни до чего толком не додумавшись, она подцепила на палец сверток и попросила фрау Рипитц обязательно передать «служанке», если та все же придет, что Эльзе заглянет завтра в это же время. Свою просьбу она сопроводила улыбкой, стараясь выглядеть не слишком расстроенной. Доставляя хозяйке удовольствие, качнула свертком, сказала: «Вы меня балуете, фрау. Другие покупатели будут в претензии». — «Ну-ну, — проворчала хозяйка «Марги». — Ваше дело маленькое, фрейлейн: съели и молчок!» Она еще что-то сказала Эльзе вслед, но Штилле не услышала — шум улицы заглушил слова.

Вечер был душный. От асфальта поднимался тяжелый запах нагретой смолы. Листва деревьев осела от пыли. От жары или от огорчения у Эльзе разболелась голова; она свернула к аптеке — за аспирином и только здесь вспомнила, что не заплатила за мясо. «Это все нервы».

Нервы… А как заставить их не напрягаться? Нервы в порядке у тех, кто все лето отдыхает в Сен-Морице или Мариенбаде. Ей, Эльзе, это не дано. Средства у нее маленькие, а в это тяжелое время она не может брать отпуск… Хотя отпуск ей бы пригодился, ох как пригодился] Застарелая, недолеченная в детстве болезнь почек давала себя знать. Были вечера, когда Эльзе плакала от боли… Да, отпуск — это было пределом мечты! Лечь где-нибудь на песке, прищуриться, забыть обо всем…

Больше всего на свете она любила солнце.

И еще она любила Берлин. Неоднозначно, со странной двойственностью. Иногда он ее угнетал — плакаты, красный до черноты кирпич казенных зданий, напыщенное самодовольство витрин. Но стоило свернуть в сторону от Митте, как возникал другой Берлин с Новой Кордегардией, собором святой Ядвиги, музеем «Пергамон», Бранденбургской аркой, где века, застывшие в камне и туманном стекле, жили как бы сами по себе, неподвластные человеческим страстям. Это был ее Берлин, город детства и юности, поры, когда она по субботам добиралась сюда пешком, предпочтя музейные залы коллективной прогулке — вместе с ячейкой — в Народный парк, где культорганизатор Хорст Беме, старательный и нудный, каждый шаг по аллеям сопровождал рассуждениями о воспитании гармоничной личности.

Он претендовал на роль теоретика, Хорст Беме; цитаты слетали с его уст, как шелуха от китайских орешков.

В тридцать пятом Эльзе встретила Хорста на Альт-Моабит. Он разгуливал с супругой, прячась от солнца в тени, отбрасываемой тюремными стенами. Супруга — высокая, с жестким красивым лицом — была затянута в приталенный черный мундир СС. Серебристый погон ротенфюрера сверкал на правом плече. Хорст, пополневший, медлительный, щеголял в горчичном френче НСДАП с дубами в петлицах.

Справедливости ради стоит сказать, что Эльзе меньше всего вспоминала Беме — просто вычеркнула из памяти. Ноль всегда есть ноль. На него не имеет смысла тратить ни эмоции, ни нервные клетки.

Память.

Она была бездонна. Эльзе иногда жалела, что не в силах заставить себя забыть то или иное напрочь, как Беме. Оказывается, вычеркивать так же непросто, как и помнить.

А сейчас ей, Эльзе Штилле, вероятно, предстояло забыть еще одного человека — Адольфа Шверинга. Именно так: разойтись и забыть, чтобы в случае чего даже в бреду, даже под пытками не произнести его имени.

Шверинг еще не догадывался ни о чем; Эльзе оттягивала момент, когда придется объяснить, что из МИДа ей надо уйти. И не только уйти — покинуть Берлин. Товарищи через «служанку» просили по возможности подыскать работу, связанную с поездками за границу империи. Для сотрудницы МИДа найти подходящую должность оказалось нетрудно. Эльзе списалась с правлением ряда фирм, и сейчас в сумочке у нее лежало приглашение из Дрездена. Ей предлагали место заведующей рекламой в химическом концерне. В понедельник она телеграфом подтвердила согласие и получила неделю на устройство личных дел и переезд к месту новой работы.

«Скажу в свое время, — решила Эльзе. — Ведь от Дрездена до Берлина не так далеко».

22 июня 1941 года. Воскресенье.

Утро. Предрассветная тишина.

Еще не вызвонили по радио Кремлевские куранты, возвещая, что пора начать день — день отдыха.

В грохочущем пламени потонул Брест. Распластав крылья с черными крестами, ринулись на Севастополь пикировщики «Юнкерс-87». Вылетели от взрывов окна в домах Киева и Минска. Нагреваясь от свинца, рассекли очередями воздух «максимы» на заставах, и встали во весь рост, с винтовками наперевес, солдаты-пограничники, вписывая в летопись подвигов Великой Отечественной войны первые строки…

…Берлин, 22 июня.

Полиция и усиленные наряды гестаповцев в штатском блокировали посольство СССР. Советским дипломатам было сообщено, что они вряд ли могут рассчитывать на отъезд. «Сейчас этот вопрос решается у фюрера…»

Шверинг тряс головой от возмущения, рассказывая Эльзе об этом.

Их было двое в кабинете, куда Шверинг незадолго до прихода Эльзе вернулся из апартаментов Риббентропа. Там в срочном порядке подыскивался прецедент для ареста русских. Специалисты по международному праву перерыли архивы, но не отыскали аналогов.

— И что же вы?.. — спросила Эльзе.

— Я ответил, что опереться не на что. Не думаю, чтобы русским это помогло, но все же… Словом, я сделал это для себя: как-то не хочется лишаться собственного уважения.

Лицо Шверинга было серьезно.

— Пока, — сказал он, — посольские телефоны отключены. Не работает и международная линия. Русским не разрешается выезжать и выходить за пределы территории. Конечно, это еще не арест, но уже интернирование. О, если б они могли официально передать дуайену дипкорпуса протест, чтобы тот произвел демарш у Гитлера!

— А он что, слеп и глух, дуайен?

— Нет. Но в деле есть своя тонкость. Протестовать, не имея официальной просьбы и полномочий, дуайен не может.

Шверинг безнадежно махнул рукой и повернулся к приемнику. Включил, настроился на правительственную программу. С минуты на минуту должны были передать очередную сводку ставки, а пока пауза заполнялась маршами. Шверинг прислушался, побарабанил по привычке пальцами о крышку стола. Сказал, понизив голос:

— Боюсь, мы никогда не узнаем, что произойдет с русскими дипломатами.

— Вы думаете?..

— Да, концлагерь! — сказал Шверинг и отвернулся.

Но как вскоре выяснилось, одному из сотрудников советского посольства чудом удалось выскользнуть из мышеловки.

Покинув посольство, дипломат совершил длинный путь по Берлину. У него был адрес одного из антифашистов, и по нему он направился, соблюдая все меры предосторожности…