Жить и помнить

Все здесь было необычным, непохожим на далекую, оставшуюся по ту сторону войны родину. Ручьи, бегущие в канавах вдоль тротуаров, черноглазые, черноволосые и чернолицые люди в тюбетейках и цветных женских халатах, крик ослов, нагруженных, как добрая арба, далекие горы, притрушенные снегом, жаркое, немилосердное солнце над самой головой. Высокомерные, презрительно глядящие на мир верблюды казались неправдоподобными, как ихтиозавры. Вспоминалась книжка, прочитанная еще в детстве: жаркие пески пустыни, сладостная тень и влага оазиса, верблюжий караван, покачивающийся вдали, люди в белых причудливых, как крем на пирожных, повязках на голове.

Но пожалуй, самым занятным местом в городе был базар. Смуглые сыны востока бойко торговали исполинскими краснобокими яблоками, сочными, алой кровью налитыми гранатами, орехами, соленым жареным горохом, тучной весенней зеленью.

Под открытым навесом чайханы они неторопливо, священнодействуя, пили зеленый терпкий чай из широких, как блюдца, пиал. Темноватые плоские лепешки пахли удивительно аппетитно.

Ослы, привязанные в тени, неподвижно, словно вырезанные из поросшего мохом камня, покорно стояли, опустив головы, и только ветер шевелил их длинные лысые уши. Женщины ходили закутанные в белые шарфы, из которых выглядывали черные, загадочные, как сам восток, глаза.

Спасаясь от полуденного белого зноя, он часами просиживал на бульварных скамейках под могучими кронами кленов и лип. Даже в полдень, когда белесое беспощадное солнце заносило над головой слепящую секиру, под ними была сумрачная живительная тень.

Теперь у него было достаточно времени, чтобы хорошенько поразмыслить над своей судьбой, вспомнить прошлое, представить будущее. Во многом он сомневался, многое в своих поступках считал ошибочным, опрометчивым. Но в одном был убежден твердо: его место здесь, в России, а не в Лондоне, не в Африке, не в Италии… Через год, через два, пусть через пять лет, но в конце концов Гитлер будет разбит. Его разобьет Красная Армия. Он не может, не должен, просто не имеет права стоять в стороне, когда решается судьба мира, судьба Польши, его собственная судьба!

Только почему, когда идет война, он таскает тюки, мешки, бочки, ящики, ест пайковый хлеб и шляется по чужому городу, где жители на всех молодых мужчин смотрят с нескрываемым презрением?

А в чем он виноват?

Однажды после ночной смены он расположился на траве в маленьком привокзальном скверике. Смена выдалась трудная, грузили тяжелые, железом окованные ящики с грозными надписями: «Не кантовать!» Вымотался изрядно, и приятно было растянуться на траве и лежать, прислушиваясь к далеким паровозным гудкам, к лязгу буферов, к фырканью загнанных грузовиков.

На площади у вокзала на телеграфном столбе, как угрюмая птица, висела черная граммофонная труба громкоговорителя. И отчего ей быть жизнерадостной! Передавала она главным образом плохие вести:

Станиславу отчетливо были слышны уже знакомые голоса московских дикторов: мужской и женский. Передавали, как обычно в это время, утренний выпуск «Последних известий». Сводка Совинформбюро началась скупой скороговоркой об «упорных боях местного значения». Затем подробно, как о важном и решающем в войне, сообщалось о снайпере, проявившем мужество и смекалку и уничтожившем полсотни немцев, о партизанском отряде под командованием тов. П., действующем в одной оккупированной области и внезапным ночным налетом на железнодорожную станцию Н. разгромившем вражеский полк, гранатами и пулеметным огнем перебившем много гитлеровских солдат и офицеров.

Где, когда, кто?

Вдруг тем же будничным тоном, словно ничего особенного не произошло, диктор сообщил:

— Совет Народных Комиссаров СССР удовлетворил ходатайство Союза польских патриотов в СССР о формировании на территории СССР польской дивизии имени Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков…

Он вскочил на ноги, будто сама земля, склонная к сейсмическим явлениям, подбросила его. Разом схлынули и дремота, и усталость.

А диктор продолжал:

— Формирование польской дивизии уже начато!

Начато! Начато! Начато! Еще не оценив всего значения услышанного, шел он по бесконечному, струной вытянувшемуся бульвару, пересекавшему весь город. Он еще не знал, как поступить, что предпринять, но на одном месте в бездействии стоять не мог. Нужно было куда-то пойти, поделиться своей радостью, своими мыслями, спросить совета. Было такое ощущение, словно голос диктора, как голос свыше, твердит:

— Ты оказался прав, не поехав с андерсовцами в Иран. Прав! Только вместе с Россией можно сражаться за Польшу. Измена никогда не станет доблестью. Ты правильно сделал, что остался верен стране и народу, приютившему тебя. Пусть ты многого еще не знаешь, плохо информирован, пусть паны сикорские и андерсы лучше, чем ты, разбираются в высоких материях политики и иезуитских тонкостях дипломатии. Но простым сердцем поляка, рабочим чутьем ты понял, где твое место, в каком строю надлежит сражаться и на какой земле — если выпадет такая доля — умереть!

«Имени Тадеуша Костюшко», — вспомнил он слова диктора и повторил про себя: «Имени Тадеуша Костюшко! Здорово! Лучшего имени и не найти!»

В Польше, в родном шахтерском городке, был парк, и в нем на пригорке высились столетние дубы. Широко разросшиеся кроны закрывали полнеба, упирались в облака, могучие корни навечно впились в землю. Старики рассказывали, что под этими дубами отдыхал когда-то сам Тадеуш Костюшко со своими друзьями.

С детства Станислав привык гордиться старыми дубами. Часто бегал с братом Янеком в дубовую рощу. Играли в войну, в крестоносцев, в повстанцев Тадеуша Костюшко…

Теперь он будет сражаться под знаменем, на котором начертано славное имя!

Он бродил по прямым улицам далекого чужого восточного города, а все мысли были там, за Вислой, на родине, далекой и недосягаемой, как чужая галактика.

Снова вернулся на привокзальную площадь, к репродуктору: может быть, еще раз передадут сообщение о формировании польской дивизии.

Из черной граммофонной трубы репродуктора лихо неслись пронзительные голоса певиц из прославленного русского народного хора:

А он стоял и ждал…

В тот же день он пошел в военкомат. В темных маленьких комнатках — полным-полно: шумливые подростки в рабочих с отцовского плеча спецовках (подумал: и они на фронт просятся), молоденькие девушки с санитарными сумками, женщины с побледневшими от горя лицами, инвалиды с обрубками рук и ног…

Старший лейтенант-танкист, с обожженным розовым лицом и пустым левым рукавом гимнастерки, заправленным под широкий армейский ремень, быстро дал справку: польская дивизия формируется под Рязанью, в Селецких лагерях.

— Классное местечко: Ока, сосновый лес, девчата веселые. Живи — не хочу! — расчувствовался старший лейтенант. — Я там в сороковом году на сборах был.

Получив проездные документы, Станислав покинул жаркий азиатский город с его прямыми улицами, крикливым базаром и черным вороном репродуктора на вокзальной площади. Снова ночные станции, забитые неизвестно куда едущим народом, тамбуры, подножки, платформы, буфера. Пересадки, проверки документов, очереди у дежурных военных комендантов, милицейские свистки — дорога!

Какой длинной ни была дорога, но и ей пришел конец. Станислав Дембовский добрался до тихого разъезда Дивово, что под Рязанью. С вещевым мешком за плечами соскочил с поезда. Огляделся. Пыльные пристанционные кусты черемухи, приземистые деревянные бараки, старые обшарпанные товарные вагоны в тупике да штабеля полусгнивших черных от мазута и времени шпал.