Жить и помнить

Украинцы, гуцулы встречали Красную Армию хлебом-солью, песнями, красными флагами, а они шли опустив головы, словно в чем-то были виноваты. На сборном пункте их построили, и молодой русский командир с непонятными кубиками на петлицах приказал сдать оружие.

По очереди выходили из строя, клали на длинный стол винтовки, гранаты, пистолеты. Им так и не пришлось использовать оружие в бою с врагом, оно не помогло им защитить свою родину.

Станислав Дембовский хорошо помнит, какие сумбурные, беспомощные, жалкие в своей растерянности мысли одолевали его в те дни. Кто виноват, что их родину постигла катастрофа? Правительство? Рыдз-Смиглы? Англичане и французы, что обещали защитить их и ничего не сделали, чтобы спасти Польшу?

Не знал, где ответ, где правда!..

Снова железнодорожные составы, далекий путь на восток, бесконечная, уже по-осеннему неприютная степь…

Душевное состояние Станислава Дембовского с первых дней сентябрьской катастрофы было сродни тому, какое охватывает человека, пережившего землетрясение. Ошеломленный, одиноко стоит он среди руин. Где дом, в котором жил? Где родные лица? Где уверенность, что под ногами твердая земля, а над головой чистое небо?

Волею судеб он попал в чужую страну.

Кто же он теперь?

Гражданин государства, переставшего существовать, земля которого стала сплошной кровоточащей раной? Беженец? Военнопленный? Интернированное лицо? Человек без родины и без паспорта.

На приемном пункте русский офицер, записав имя, фамилию, год рождения и воинское звание Станислава Дембовского, спросил:

— До окончания войны на Западе, где бы вы хотели жить и работать на территории Советского Союза?

Что ответить? Если не в Польше, то не все ли равно, где жить и где работать. Названия русских городов ничего не говорили его сердцу. Харьков, Ростов или Новосибирск — везде чужбина. Но в голосе русского офицера Дембовскому почудились сочувственные нотки. Сказал с надеждой:

— Я шахтер. Горняк.

— Отлично! Поедете в Донбасс? Работа по специальности. — С улыбкой добавил: — Добже?

— Добже! — улыбнулся и Станислав. Его растрогало польское слово в устах русского.

Попал в Донбасс, на шахту под Горловкой. Здесь все ему напоминало родной городок: шахтерские брезентовые куртки, шахтерские лампочки, вагонетки, черные терриконы, жаркий блеск антрацита на изломе.

Но и на земле и под землей, на работе и на отдыхе все его думы были там, где, как огромное сплошное кладбище, лежала родина. Из газет и радиопередач он знал, что происходит в генерал-губернаторстве — так гитлеровцы окрестили некогда гордую Речь Посполиту. Там остались мать, отец, брат, сестра. Живы ли они? Увидит ли он когда-нибудь домик под черепицей, дверь со старым звонком, пять ступенек крыльца…

Фашизм, как лишай, расползался по всей Европе, и, может быть, вправду на тысячу лет установил Гитлер на земле свой новый — будь он трижды проклят — порядок.

А он живет, ест, спит и добывает в чужой стране уголь…

В тот летний знойный воскресный полдень, когда он узнал, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз, Станислав искренне сочувствовал своим русским товарищам, людям, которые дали ему работу, кров, хлеб. Вместе с ними он спускался в шахту, сидел в кино, радовался теплому летнему дождю и запаху цветов в ночных палисадниках. Теперь он видел, как мужчины прощались с женами и детьми, какими строгими сразу стали их лица. Заплаканные глаза женщин напоминали глаза матери.

И все же в те дни в его сердце поселилась надежда: теперь-то уж Гитлер сломает себе шею! То, чего не смогла сделать покинутая союзниками Польша, не сделали французы, не сможет сделать спрятавшаяся за Ла-Манш Англия, сделает Россия. Красная Армия уничтожит фашизм, спасет, освободит Польшу.

Теперь он жил в состоянии лихорадочного ожидания. Как больной, перенесший кризис, знал, что самое худшее уже позади. У польского народа есть союзник в борьбе с гитлеровцами. Какой трудной, изнурительной, долгой ни будет борьба, все равно рано или поздно сбудутся слова, которые теперь рвутся с каждой газетной страницы, несутся из всех репродукторов, которые на устах у всех русских: «Победа будет за нами!»

Как просвет среди туч было для Станислава сообщение о том, что Советский Союз установил дипломатические отношения с польским эмигрантским правительством в Лондоне. Правда, после сентябрьских дней Станислав мало верил бекам и мосьцицким, погубившим Польшу. Но может быть, в Лондоне, наученные горьким опытом, варшавские политиканы возьмутся за ум. Называют фамилию какого-то Соснковского, говорят, дельный. Дал бы бог!

И совсем уж воспрянул духом Станислав, когда узнал, что на территории Советского Союза началось формирование польской армии. Он был солдатом и знал, где его место!

В горвоенкомате Дембовскому назвали неведомый доселе город Бузулук — там, оказывается, формировалась польская армия. Выписали железнодорожный литер, выдали сухой паек на дорогу — поезжай.

Время было военное, и Дембовскому пришлось использовать все разнообразные возможности железнодорожного транспорта. Ехал на третьих пыльных багажных полках, стоял в тамбурах, валялся на платформах, где ветер дул, как в аэродинамической трубе, не брезговал буферами и подножками. Как бы там ни было, в город Бузулук, ставший его мечтой и надеждой, он добрался.

На перроне захолустного непрезентабельного вокзала суетились, мельтешили, шумели бог весть куда и откуда едущие люди с мешками, корзинами, узлами, с грудными орущими младенцами и ветхими, на ладан дышащими, стариками. Здесь особенно чувствовалось, как разворотила, растревожила война мирный устоявшийся человеческий быт. Война сорвала с насиженных мест тысячи людей, поставила на колеса заводы и фабрики, погнала стада, табуны и отары по бесконечным тернистым дорогам отступлений и эвакуации.

Вдоль перрона то и дело проносились тяжело нагруженные, пылью запорошенные, меловыми иероглифами испещренные товарные составы. В реве запыхавшихся, жарким паром дышащих паровозов-астматиков слышалось приказывающее, требующее, угрожающее: «Война!»

В нерешительности стоял Станислав Дембовский перед входом в здание вокзала, не зная, куда направиться, кого спросить. Никому в вокзальной толпе не было дела до высокого блондина в помятой грязной тужурке нерусского образца.

Неожиданно Станислав услышал польскую речь. Двое мужчин, в старых, изрядно потрепанных рабочих куртках, с вещевыми мешками за плечами, укрываясь от ветра, старательно закручивали махорочные козьи ножки. Один, тот, что помоложе, был в засаленной кепке, довольно лихо надетой набекрень. На голове его спутника торчала помятая черная шляпа, чем он сразу выделялся среди демократического моря фуражек, пилоток, косынок, платков.

Станислав подошел к землякам, поздоровался, назвал себя. Парень в кепке оказался общительным. Не скрывая усмешки, значения которой Станислав не мог понять, спросил, впрочем, по-дружески:

— Топаешь на службу к генералу Андерсу?

— В польскую армию, — неуверенно подтвердил Станислав.

Фамилию командующего польской армией в СССР он услышал впервые. Был ли генерал Андерс из новоиспеченных или и в старой польской армии занимал видный пост, Станислав не знал.

Парень в кепке оценивающе посмотрел на Станислава.

— Да, знали в Лондоне, кого главнокомандующим польской армией в России назначить. Пан генерал Владислав Андерс человек известный, — и, не договорив, снова бросил на Станислава испытующий взгляд.

Из уклончивых слов парня можно было заключить, что он знает об Андерсе что-то не очень украшающее генерала.

Станислав хотел было сказать, что он приехал служить Польше, а не Андерсу, но счел за благо промолчать. Кто их знает, случайных попутчиков.

— Мы туда же, — сухо признался тот, что был в шляпе. — Пошли вместе. Говорят, недалеко.