Огненное лето 41-го

— Да, понимаю. — Таругин утвердительно кивает головой. — На миру и смерть красна. Но такое ты мне говори, отцу своему говори, а больше, — он строго смотрит на меня, — а больше никому! Ни-ко-му! Понял?!

Вообще-то, не понял, но на всякий случай я киваю головой. Однако, эк меня развезло… Правда, это после двух бессонных ночей…

— Все-таки не сообразил… Рожнов! А ну-ка, скажи старлею: почему он свой подвиг совершил?

Сержант НКВД вытягивается и четко, как на докладе, рапортует:

— Настоящий большевик даже в самой сложной обстановке действует так, чтобы нанести врагам Всесоюзной Коммунистической Партии наибольший ущерб.

— Вот. Так и говори всем, понял?

— Так точно.

— Вот и молодец. А ну, по третьей — за победу!..

После такого «гостеприимства» я с большим трудом залезаю в кузов полуторки и забываюсь тяжелым хмельным забытьем на куче мешков в углу. Жаль только, что до нашего полка ехать недолго…

Однако в расположении штаба полка просыпаюсь почти трезвый. Проспался. Короткий ритуал представления — и здравствуй родная эскадрилья. Правда, есть одно «но»…

Забивалов успел шепнуть мне, что из моей эскадрильи домой вернулся только Митька Кузьмин, да и он дополз до аэродрома только чудом. Машину изрешетили так, что восстановлению она не подлежит.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Поздравляю с наградой!

Мой механик цветет, будто это его наградили. Пожимаю ему руку — и замираю на месте от удивления. Эт-то еще что такое?! На аэродроме расположились целых девять «Илов». ДЕВЯТЬ! Откуда такое богатство?

— Товарищ старший лейтенант, — проследив за моим взглядом, поясняет парень, — это остатки соседнего полка.

Ясно. Их тоже потрепали, вот нас и объединили. Интересно…

— Ну, и какое звено прикажете принять, товарищ комэск? Или я на звено не гожусь?

— Не ерничай, — знакомый командир усмехается. — Комэск — ты, а я у тебя снова адъютант.

О, как! Все возвращается на круги своя…

— Ну, это ненадолго. Пополнение прибудет — и до свиданья, товарищ адъютант.

— Улита едет — когда-то будет! — майор хлопает меня по плечу. — Ну, орден-то обмывать будешь? Или зажилишь?

Кажется, Максим Леонтьевич, уже успел «освежиться». Эх, хороший он летчик, но вот водка… Да уж ладно, сегодня можно.

— Много у меня недостатков, Максим Леонтьевич, но жадность, вроде бы не была в списке, а?

В автолавке военторга водки нет, и я забираю, всё, что есть — пять бутылок коньяку. Теперь — в столовую, за ужином и обмоем. По дороге рассматриваю бутылки — коньяк хороший, армянский, раньше мой отец всегда такой покупал. И называл его «шустовский». Помню, он рассказывал, что этот коньяк делали еще до революции, и это, пожалуй, единственное, что было хорошего при царе.

В столовой уже сидят семеро летчиков. На столах — тарелки с мятой картошкой, жареным мясом, ранними огурцами. Лобов входит первым и, шагнув с порога вбок, резко командует:

— Товарищи военлеты!

Семеро вскакивают, с грохотом отодвигая стулья. Кузьмин смотрит на меня с обожанием и восхищением. Ну, еще бы: его первый командир, который даже называл его «толковым пилотом».

Я выставляю на стол коньяк. Бывший комполка поясняет:

— Это — чтобы ордена поливать. Без поливки ордена засыхают и нового урожая не увидишь! — он громко хохочет над своей немудреной шуткой и кричит подавальщицам, — девушки, стаканы!

Появляются стаканы, булькает вязкая ароматная жидкость и мы поднимаем первый тост:

— Давай, комэск, чтоб следующая звездочка золотой была! — громко произносит майор. — И чтобы нас в следующий раз не обходило!

— Спасибо, Максим! В следующий раз, если все хорошо пойдет, на всех представления напишу!

— Слово?

— Слово!

Кузьмин приятно пунцовеет, то ли от выпитого коньяка, то ли от радужной перспективы, и тихо говорит:

— Товарищ комэск, но ведь вы — герой, а мы? Чего ж на нас писать?

— Не знаю, как другие, а ты, Митя, точно герой. Уж который раз от смерти уворачиваешься.

— А с ней, безносой, так и надо! — Лобов грохнул кулаком по столу. — Ей спуску давать нельзя, тогда и она тебя десятой дорогой обходить станет!

Ай-яй-яй, кажется, мой адъютант эскадрильи уже несколько превысил свою норму. Должно быть, я не заметил (по причине собственного…. гм… не вполне трезвого состояния), что Максим уже с утра успел «заправиться»…

Выпили по второму кругу — за тех, кто в небе. Потом — за победу, следом — за товарища Сталина, за Партию, ну, а потом политрук побежал за добавкой…

Постепенно мы забываем о том, что идет война, и что пока она не слишком для нас удачна. Кроме добавки «горючего» политрук принес еще и патефон и теперь в столовой гремит бравая песня. Должно быть недавняя, потому что я ее раньше не слышал…

Мы воодушевленно орем припев, радостно выкрикивая слова:

— Закуска кончается… — с хрустом разгрызая последний огурец, меланхолично замечает грустный Вася Шаровский, командир второго звена.

— Сейчас пополним, — я машу рукой. — Э-гей, красавицы! А ну-ка, еще пищи для красных соколов!

Приходится рявкнуть еще раза два, прежде чем появляется наша подавальщица с горой тарелок на подносе. А что это у нее глаза такие бешенные? Лицо бледное, губы трясутся?

Девушка с такой злостью швыряет на стол тарелки, будто хочет нас ими убить. Да что ж это такое Может, не стоило так орать, ведь, в самом деле, не в ресторане…

— Глаша, простите, у Вас что-то случилось? Я вас чем-то обидел?

Она молча мотает головой и отворачивается.

— Глашенька, успокойтесь, пожалуйста. Честное слово, я не такой страшный, как выгляжу.

Но обернуть все в шутку не получается. Несколько секунд девушка смотрит на меня, как на врага народа, затем молча поворачивается на каблуках и уходит.

— Товарищ старший лейтенант, это наша повариха, Антонина Тихоновна — вы на нее не обижайтесь. Просто у нее же любовь с Георгадзе была…

Георгадзе, Георгадзе… я, наконец, вспоминаю: младший лейтенант Самвел Георгадзе был со мной в предпоследнем вылете. Но я же не виноват, что его сбили? Да может он и жив еще, сам видел, как в небе купола висели! Мог и он там висеть…

Но в этот момент в зал снова влетает Глафира. Теперь она похожа на бешеную тигрицу.

— Да, я его любила! И что?! Что?! Он человеком был, а вы… Вам же орден за смерть дали! Другие гибнут, а вас награждают! Это ведь их кровь! Вы же никого не любите! Вам никто не нужен! Вы ведь даже на могиле матери песни петь станете…

Она сбивается и захлебывается рыданиями. М-да, вот и обмыли орден… как-то даже не по себе стало…

Но в этот момент перед ней оказывается Забивалов. Лицо особиста перекошено:

— Ты что плетешь, мокрощелка?! — с бешенством рычит он, и в воздухе повисает звук оплеухи. — Ты что несешь, дура?! Он немцев бомбил, четыре вражеских самолета сбил, на зенитки шел, а ты его кровью своего хахаля коришь?! Да как твой поганый язык повернулся ему такое сказать?!