Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

Володя протянул арестованному бумагу, карандаш:

— А показания ты всё–таки дай.

Егора оглушило смятение. Силу мою чувствуешь? Так чувствуй! Написать: «Я — большевик, от своих убеждений не отказываюсь, белого суда не признаю…»? «Смерть белой сволочи!»?

Или потрафить им? словчить, написать про то, что они уже и так знают, посмирнее написать… Заменят расстрел отправкой на Сахалин, у них это бывает…

Он сжимал карандаш, силясь думать спокойнее, напряжённо склонился над листом бумаги, а Ромеев незаметно опустил руку в ящик стола, взял револьвер; не вынимая его, тихонечко выдвигал ящик на себя и вдруг неуловимо приподнял наган и выстрелил.

Павленин ничего не успел увидеть. Пуля угодила ему в лоб над левым глазом — тело мягко свалилось на пол, стул шатнулся, но не опрокинулся.

Выскочив из–за стола, едва удерживая в затрясшейся вдруг руке револьвер, Володя, готовый стрелять ещё, заметался над телом. По нему прошла лёгкая судорога. Павленин был мёртв.

Унимая себя, Володя мысленно вскричал: «Это только и мог я для тебя сделать». Он избавил арестованного от муки ожидания, от процедуры казни.

17

Унимая себя при виде воровства, царящего в тылу, сопротивляясь муке отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные,

гордые — и ради них избавлена будет от казни Белая Россия.

Умилённо берёг в памяти день, когда вдруг встретился в Омске с Сизориным.

Ромеев был в парикмахерской — с молодости держался привычки хоть изредка, но бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а он уловил в себе беспокойство от чьего–то взгляда. Увидел в кресле поодаль тощего, недужно–бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами.

— Дядя Володя!

С Сизориным в парикмахерской был приятель, они зашли обрить головы — замучили вши.

Когда Ромеев и два молодых солдата вышли на летнюю полуденную оживлённую улицу, по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не через каждые десять шагов попадались кофейни, чайные, рестораны, Сизорин фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе:

— Парикмахер только стричь — а вши как посыплются!.. Он покрывала меняет и бросает, меняет и бросает, а они сыплются… Позорище! — заключил парень весело и с наслаждением провёл пальцами по глянцево–голому черепу.

У его товарища череп был странно удлинённый от лба к затылку — походил формой на дирижабль. Сизорин представил этого долговязого, поджарого юношу как Лёньку из Кузнецка — добровольца 5‑го Сызранского полка. Лёнька выглядел не лучше приятеля.

Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба ещё и переболели тифом, и им дали освобождение от службы на полгода. Вручили им и деньги — солдаты подсчитали, что хватит их, если иметь в виду только еду, лишь на неделю. А где они будут жить? Врач посоветовал проситься на поезд американского Красного Креста. Случалось, американцы брали выздоравливающих белых солдат санитарами или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже обещали взять в Америку.

Сизорин, захиревший, измождённый до полусмерти, вдруг заразительно рассмеялся. Вероятность очутиться в американском поезде, где всё блестит чистотой, где вдоволь сливочного масла, засахаренных сгущённых сливок, а к мясному супу дают ещё и копчёную колбасу, представилась солдату неправдоподобно–комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним.

Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал:

— А почему не попроситься? Я знаю — они берут. Они — христиане, а по вашему виду всё понятно…

Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил:

— Да мы в этом поезде со скуки подохнем! — тут лицо его сделалось строгим, он хотел произнести сурово, но вышло растерянно и вместе с тем поражающе искренне: — «Попроситься»… Мы столько прошли… мы… и — проситься?

Его спутник как бы жадно схватил что–то невидимое:

— Нам бы снова трёхлинеечку в руки!

У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части.

Ромеева до слёз пробрало от щемящей жалости и уважения. Он повёл ребят кормить — но не в ресторан: не то состояние души, чтобы сидеть среди ресторанной публики. Он нашёл наклеенное на стену объявление: «Обеды на дому».

Их впустили в бревенчатый флигель в глубине двора, в некогда небедную, а ныне жалкую комнату, куда из кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка, вдова значительного в своё время местного чиновника, боролась за существование: собственное и детей–подростков.

Гостям принесли, как хозяйка назвала их, «домашние щи», в которых оказалось чересчур много капусты и совсем мало говядины, подали рубленые котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем.

Главное — они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить…

Ромеев узнал из рассказа Сизорина, что Быбин погиб от ранения в живот, промучившись около суток. В бреду он поминал шурина, убитого за месяц до того, бормотал, что они в честь встречи «раздавят баночку».

Сизорин описал, как изменился Шикунов: показывал себя рьяным служакой, его произвели в прапорщики — и он стал неприступно–властным, строит из себя «военную косточку», раздобыл перчатки тонкой кожи и летом не снимает их.

Лушин, всегда носивший усы, зарос до самых глаз бородищей, всё так же

ухитряется находить выпивку, всё так же охотно, подолгу рассуждает.

Ромеев слушал с видом человека, который мучительно колеблется. Вдруг решился — стал рассказывать о себе…

Отложив служебные дела, повёл ребят на берег Оми, там давали напрокат лодки; он катался с ребятами на лодке и описывал свою жизнь…

Потом пошли в привокзальный сад, прогуливались и сидели там на скамейке, пили морс, а он всё рассказывал… Повторял, что грешник, однако есть у него одно: на эту войну он пошёл, как на библейский брачный пир и, «как и вы, великое юношество России, вошёл в брачной одежде!»

Многие же пошли на войну «не в брачной одежде», и к ним будет отнесено то, что в библейской притче сказали подобному человеку: «Друг, как ты вошёл сюда не в брачной одежде?» Он же молчал. Тогда хозяин велел связать ему руки, ноги и бросить его во тьму внешнюю».

Сизорин и его товарищ не поняли этой ссылки на Библию, даже как–то и не задумались. Пора было прощаться. Когда Ромеев ушёл, Лёнька под сильным впечатлением проговорил:

— Такой непреклонный к самому себе человек! Если б, к примеру, он иногда напивался и голый на четвереньках лаял, как собака, — я бы его всё равно уважал.

Сизорин убеждённо согласился.

— Большой человек! — с твёрдостью сказал он. — Великий человек!

18

То было в августе девятнадцатого…

А в феврале двадцатого поезд чешской контрразведки отбывал из Хабаровска на Владивосток. Позади остался Иркутск, где кончил жизнь проигравший Колчак. Эшелоны англичан, французов, чехословаков тянулись в Приморье, там держалась ещё белая власть.

Майор Котера распорядился пригласить в купе Ромеева. Капрал Маржак натащил с поезда любезных англичан запас джина, и майор, питавший симпатию к Володе, хотел обрадовать его.

Володя, впрочем, в последнее время и без того пил — правда, не английский джин, а продававшуюся на станциях китайскую самогонку. Пьяный, он, против обыкновения, часто брился: на землистом, с синевой под глазами лице багровели порезы.

Котера приветливо глядел на вошедшего:

— О-о, какой мы горки! Садись, выпей джин, он сладки, и ты перестанешь быть горки.

Ромеев медленно от старательности поклонился и чопорно (а как иначе держаться при таком виде уважающему себя человеку?) уселся напротив чеха. В то время как тот улыбчиво наполнял его стакан густовато–маслянистым пахучим напитком, Володя приглушённо, чтобы не так была заметна горячечная надежда, спросил:

— Может, ещё будет контрудар? Может, хоть Сибирь пока от них отстоим?

Офицер молчал, пододвигая ему стакан, наливая себе, сделал Маржаку знак распорядиться насчёт свиного жаркого, наконец неохотно ответил: