Парашютисты (Повести и рассказы)

Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно:

— И это все?

— Все пока.

— А о чем это?

— Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Не понятно?

— Теперь понятно. Не под рифму только.

— Рифма будет. Это начало самое.

— А ты про любовь можешь? — Ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.

— Про любовь?

Ина покраснела, но повторила:

— Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?

Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.

— Что ты, что ты! — испуганно замахала руками сочинительница.

— А я вот, представь…

— Честное слово?

— Да.

— Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?

— Слободкин, Сергей.

— Смешно!

— А ты откуда его знаешь?

— Я не знаю. Фамилия смешная — Слободкин…

Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.

— Ну не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.

— Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…

— Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.

— Я и рта не успела раскрыть — ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?

— Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?

— Парашютист.

— О…

Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.

Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.

Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, — вгрызлась в сырую, упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего. Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, без конца, пока глаза не защиплет от пота…

После такого не до стихов. Умучена вся рабсила. Крепко спит в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпается, когда холодный туман заползет во все уголки леса и выпадет росой на каждой былинке.

Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:

— А ты знаешь, — шепчет она подружке, — все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого из нас близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.

— Зажмурила.

— Свистят?

— Вот ты, Инка, настоящий поэт. Стихи писать пробовала? Признавайся. У тебя должно получиться.

— Если бы я писала, то только о любви.

— К Слободкину?

— Тише ты!..

— Не пугайся, все спят еще. А фамилия в общем-то не такая смешная. От слова «слобода» происходит?

— В одном из последних писем он признался мне, что в роте его все так и зовут — Слобода. Товарищи. Трогательно, правда? И не постеснялся сказать.

— Его, наверно, любят в роте.

При слове «любят» Ина вздрогнула, и ямочка на ее щеке снова медленно поползла под прядку волос, сквозь которые просвечивало заалевшее ухо.

— Не знаю. Наверно…

— А писем, значит, нет?

— Новых нет с того самого дня, а старые я все с собой привезла. Полчемодана, поверишь?

— Что-что? Полчемодана писем?! Счастливая ты все-таки, Инка. Самая настоящая счастливая.

Ина хотела было сказать, что именно так она и подписывала каждое письмо Сереже, но передумала, только еще раз вздохнула. Так глубоко, что прядка волос на миг отлетела в сторону. И мочки под ней больше не было. И глаза были совсем не узкие, как минуту назад. Голубые, широко открытые, они смотрели куда-то вдаль не мигая. Казалось, девушка боялась даже моргнуть: моргнешь — и сразу покатятся слезы, чистые, крупные, уже подступившие к горлу…

Заметив это, подруга спохватилась:

— А ведь утро совсем! Пора вставать. Девчата, подъем!..

Кособокий шалашик наполнился смехом, будто и не было никакой войны. Просто выехали девочки за город, и сейчас начнется счастливый, радостный день. Один из самых радостных и счастливых дней в жизни.

Только вот подняться трудно. Болят руки и ноги, все тело стонет, и ноет, и не желает слушаться. И все-таки — подъем!

— Подъем, подъем! Лесорубы!

Это бригадира голос. За ночь он немного устоялся, стал уже не таким писклявым, как накануне. От сырого, холодного воздуха появилась в нем даже чисто бригадирская хрипотца, которой вчера явно недоставало.

…Новое утро начинается в дубовом лесу. В пение птиц постепенно, исподволь, вливаются новые звуки. Поначалу очень робко, но с каждой минутой все увереннее слышится жужжание стальных пил, уханье падающих деревьев. Упадет спиленный дуб — будто глубокий вздох вырвется из дремучей чащи. И лесорубы вздохнут — на душе у лесорубов легче станет. Так и вздыхают они, девчата и лес, друг перед другом. Глубже всех Ина, конечно. И чаще всех.

— Ничего, Инка, не горюй, свидитесь еще, — утешает ее подруга.

— Я знаю, верю в свою судьбу. И вообще верю.

— Ну и правильно. Без этого жить нельзя. Особенно сейчас. Особенно нам, бабам.

Эти последние слова девушка говорит совершенно серьезно, будто и впрямь что-то сразу, одним мигом, переменилось в девчачьей судьбе навсегда. К беззаботной юности возврата нет и не будет.

Глава 7

Новое утро началось и в другом лесу. Только здесь не вставали сейчас, а ложились спать. Большой переход закончили парашютисты и с первыми лучами солнца, заглянувшего под кроны деревьев, остановились, попадали в траву, и казалось, никакая сила не в состоянии их поднять.

Но это только казалось. Уже через полчаса мертвецки уставших и сразу уснувших людей поставил на ноги чей-то тихий, еле слышный шепоток:

— Разведка вернулась…

Повскакали, будто и не было бессонных, голодных ночей и дней.

— Так быстро? Не может быть…

— Может. Докладывает уже командиру.

Солдатское ухо остро. Проверили — точно, докладывает, доложила уже разведка: линию фронта прошли сегодня ночью, сборный пункт бригады найден!

— А как же прошли? Непонятно что-то, ребята.

— Все понятно: линия — это в открытой степи, а здесь, в лесах и болотах, какая, к лешему, линия?

— А наши? Где они? Может, просто…

— Подъем! — Это уже старшина подводит итог дискуссии.

Опять легкими стали пулеметы, винтовки и диски. И ноги не вязнут больше в болоте. Может, кончилась эта проклятая трясина, и ноги на твердой земле? Может быть. Только этого сейчас уже никто не замечает. Конечно, под сапогом не асфальт, но шатается все быстрей и быстрей. Все легче.

Поляна, еще одна — лес заредел, засветлел, и вот побежал навстречу подлесок, река блеснула, открылось небо, чистое, большое, распахнутое, как парашют.

Еще минута, другая — и увидели наконец своих.

Кто-то крикнул «ура», и покатилось оно от солдата к солдату. Одно «ура» навстречу другому.

Даже Кузя, этот спокойнейший из спокойных, ковыляя, бежал впереди всех и что-то кричал, но и сам-то, наверное, не слышал собственного голоса в общем шуме. Еще через минуту его вскинули на руки, и тут у Кузи вдруг заболели сразу все его унявшиеся было раны.

— Тише вы, черти, тише!

Как терпел он и держался до сих пор, никому не показывая своей боли, одному ему и известно. И Слободкин такой же — весь в бинтах, как в пулеметных лентах, а марку держит.

Обидно, конечно, но ничего не поделаешь, недолго довелось Слободкину и Кузе участвовать в общем торжестве. Попали они в руки врачей.