Шестая батарея

Комиссия единогласно приняла в училище Анёла, говорливого Антоняка, Бжузку, заикающегося от волнения Бонна. Подошла очередь Берендорфа…

— Гм, фамилия у вас какая-то немецкая… Из Силезии? — полувопросительно заметил Лис, пытливо поглядывая на парня.

— Так точно, — подтвердил тот без тени смущения.

— А какие это имело последствия для вас во время оккупации?..

Берендорф не дал ему закончить:

— Мой отец погиб в Майданеке. Отказался принять немецкое гражданство.

— Ах так… — Лица офицеров приняли сочувственное выражение, но Лис продолжал расспрашивать:

— А вы?

— Я тоже. — Берендорф произнес это твердо, уверенно, с какой-то особой интонацией. Лис кивнул, дав понять, что у него нет больше вопросов. И фамилия Берендорфа была внесена в список. Комиссия единогласно зачислила его в курсанты.

Минуту спустя в дверях появился и застыл по стойке «смирно» восемнадцатилетний паренек. Уверенным голосом назвал свою фамилию: Барчевский.

После нескольких вступительных вопросов поручник Лис спросил его, что он делал во время оккупации.

— Был в АК, — спокойно ответил Барчевский.

Подпоручник Слотницкий нервно заерзал на стуле. А Лис продолжал расспрашивать:

— Что побудило вас вступить в АК?

— Желание сражаться с немцами.

— Ну и как, сражались?

— Да не очень-то. Мы ушли в лес лишь в начале мая… А как только началось наступление и фронт переместился на запад, я сразу же вернулся в Люблин и вступил в Войско Польское.

— А остальные?

— Не знаю… Наверное, разошлись по домам…

— Из какой семьи происходите?

— Мать работает на почте, отец умер.

Барчевскому задали еще несколько вопросов и отпустили. Когда дверь за ним закрылась, Ольчик, просматривая записи, спросил:

— Ну и какое ваше мнение?

— Принять, — спокойно сказал Лис.

— Но… — возразил Слотницкий, — стоит ли брать в училище аковца?

— Считаю, что стоит, — ответил Лис. — Парень еще молод — из него можно воспитать хорошего офицера. Раз признался, что был в АК, значит, не собирается больше заниматься нелегальной деятельностью против народной Польши. А впрочем, я уверен, что среди тех, кто заявил нам, что не состоял в подпольной организации, есть немало и таких, которые еще не решили, порвать с конспиративной деятельностью против нас или нет.

Пополудни был объявлен список будущих курсантов первого офицерского артиллерийского училища Войска Польского. Около тридцати ребят, не принятых главным образом из-за недостаточной грамотности, были отправлены обратно в запасной полк.

Во время обеда поручник Лис подсел к Орликовскому, чтобы поделиться впечатлениями о заседании отборочной комиссии.

— Знаете, товарищ капитан, что меня больше всего поразило? Из ста тридцати ребят не было ни одного сражавшегося в Гвардии или Армии Людовой.

— Знаю. Я уже сообщил об этом в Люблин. Кто-то приложил к этому руку. Это, безусловно, осложнит нашу задачу…

— Конечно. Хотел бы посоветоваться с вами еще по одному вопросу. — И Лис рассказал о решении комиссии принять в училище тех аковцев, которые сами признались в своей прежней деятельности. — Мы их приняли… Они производят впечатление более надежных, чем многие из тех, которые утверждают, что не состояли в период оккупации ни в каких подпольных организациях.

— Ну что ж, думаю, что вы поступили правильно, — подумав, заявил Орликовский. — Но помните, что теперь на вас лежит еще большая ответственность. Надо окружить их особым вниманием…

V

Надвигается гроза. Низко нависли тучи. Кажется, что они вот-вот заденут за крышу училища. По плацу гуляет сильный ветер, швыряя быль и песок в глаза стоящих в шеренгах курсантов.

Из главного корпуса выходит офицер. Увидев его, Марковский подает команду «Смирно!» и рапортует. Значит, это их командир! Курсанты критически разглядывают поручника, сравнивают с Чарковским.

Казуба подходит к замершему строю, отдает честь и зычным голосом приветствует:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здравия желаем, товарищ поручник! — нестройно звучит в ответ.

— Отвечать надо дружно, а не как стая ворон, — продолжает Казуба. — С сегодняшнего дня вы — курсанты. Это налагает на вас определенные обязанности. Да вы и сами понимаете, что начинается служба и учеба. Старший фейерверкер Зубиньский!

— Слушаюсь!

— Ведите батарею получать обмундирование!

«Да, этого Казубу красавцем не назовешь, и язык у него не особенно подвешен», — подсмеиваются над ним ребята. Зубиньский подводит их к зданию, называемому «карантином». Они получают обмундирование, переодеваются, складывают свою гражданскую одежду в узлы и отдают на хранение старшине. Отовсюду доносятся взрывы громкого хохота, от которого дребезжат стекла в окнах.

— Черт побери! Старшина выдал мне два левых сапога! — жалуется один из курсантов. Другой беспомощно озирается — гимнастерка с успехом могла бы заменить ему шинель.

— Ты выглядишь так, как будто обокрал родного отца! — издевается над ним его товарищ и с гордостью оглядывает себя — форма ловко сидит на нем. Однако спустя минуту на его довольном лице появляется жалкая улыбка — конфедератка ему явно велика, закрывает даже уши.

Вдруг в коридоре раздается резкий голос. Звучит команда. Все неподвижно застывают.

— Чтобы больше не морочили мне голову с обменом вещей! — гремит Зубиньский. — Это вам не магазин, не салон мод, а армия! Даю вам полчаса — меняйтесь сами, с кем хотите и чем хотите. Вольно!

Шум голосов снова заполнил коридор. Со всех сторон раздавались возгласы:

— Кому велика шинель? У меня совсем маленькая!

— Меняю конфедератку!

— Кто ищет поменьше брюки?!

Понемногу шум стихает. Через полчаса старшина велит выйти из строя тем, кто так и не подобрал себе обмундирование. Таких оказалось всего шестеро. Зубиньский опытным глазом выбрал хозяина крохотной фуражки и двух владельцев невероятно больших сапог. Остальных трех обругал и привел как пример беспомощности. По его команде совершив обмен между собой, они тоже подобрали себе форму нужного размера.

Затем Зубиньский велел отнести сложенную гражданскую одежду на склад и сообщил курсантам батареи печальную весть: все должны немедленно постричься наголо. Эта процедура длилась до поздней ночи и не обошлась без конфликтов. Некоторые пытались спасти свои прически, прибегая ко всевозможным уловкам и даже обману, но это не помогло. Зубиньский ставил таких по стойке «смирно» и собственноручно выстригал машинкой широкую полосу посредине головы, со лба до затылка. А недовольных отправил чистить уборные. Это были первые наложенные им взыскания.

Ребята внимательно разглядывали в зеркальца свои изменившиеся, выглядевшие совсем по-детски лица, подтрунивали друг над другом.

— Вылитый Швейк! — громко хохотал Сумак, глядя на Малину.

— А ты кто? Рудольф Валентине? — огрызнулся тот,

— Посмотри на себя в зеркало. Теперь видно, что уши у тебя торчат, как у идиота.

На следующий день курсантам делали профилактические прививки. Во время этой процедуры у них были кислые лица, они охали и потихоньку стонали. Но Зубиньский не давал им расслабляться. Тех, кто покидал кабинет врача, растирая места укола, он тотчас же отправляя убирать помещения, отведенные батарее в главном корпусе.

Уборка шла весь следующий день. У некоторых ребят от уколов поднялась температура, у всех болели плечи.

Но, стиснув зубы, они таскали койки, матрацы и узлы с постельными принадлежностями.

С первой минуты Зубиньский развернул яростную борьбу за чистоту помещений. Грязный, запущенный паркет курсанты должны были отциклевать, а потом отполировать. Эта кропотливая, нудная и изнурительная работа сразу же стала сущим наказанием для личного состава батареи.

В спальных помещениях был установлен идеальный порядок. Ничто не ускользало от внимательного взгляда старшины. Койки должны были заправляться безукоризненно. На одеялах, простынях и подушках не могло быть ни морщинки, ни неровности. Каждая пылинка, микроскопический кусочек какой-нибудь бумажки вызывали громы и молнии. Именно по такому поводу состоялась церемония, которая перешла затем в традицию.