Без обявления войны

Во время ночной беседы я почувствовал, что силы мои иссякают. Фронтовая дорога измотала, и усталость прямо-таки валит с ног. Сердце покалывает, сдает, как мотор старого танка. Наконец мы вышли из душной командирской палатки. Ночь тихая. Земля теплая. На траве ни росинки. Расстелив на земле шинель, я лег рядом с танкистами под высокой сосной.

Я уже засыпал, когда услышал близкий шепот:

— А помнишь, Семен, из первого батальона футболиста Сашку?

— Короля воздуха? Да я с ним в прошлом году в одной команде играл. Он выше всех прыгал и всегда красиво голы головой забивал.

— Так ты слушай: Сашка со своей «тридцатьчетверкой» стоял в засаде. Он всегда был мастером маскировки. Уже в сумерках видит: танк немецкий ползет. Остановился. Из верхнего люка вылез гитлеряка, послал белую ракету, потом вторую. Смотрит Сашка — ползут, черти полосатые, на стоянку. Он — к орудию и врезал им как со штрафного. Что ни удар, то факел! Четыре танка сжег, только пятый успел удрать.

— Прекратите шептаться! — послышался властный голос.

Я ликовал. «А говорят, под лежачий камень вода не течет? Бывает и наоборот... Какой материал! Гвоздь номера! Пойдет на первую полосу. Надо только узнать фамилию танкиста и поговорить с ним».

Низко на иглистых ветках мерцали звезды. Казалось, стоит лишь протянуть руку — и можно сорвать любую из них, даже ту, что горит в тени облаков.

Проснулся от рокота моторов и тяжелой поступи танков. Земля дрожала. Боевые машины выходили на дорогу, строились в походную колонну. Где же мои ночные соседи? Как жаль... Опростоволосился. Разве так поступают настоящие газетчики? Я проклинал свою щепетильность и тот властный голос, который заставил танкистов прервать разговор под сосной. А танковая колонна уже грохотала на опушке. Готовился к походу второй эшелон. Досада мучила меня. Чувствовал вину перед неизвестным Сашкой-танкистом.

— Ты почему такой хмурый? — с удивлением встретил меня у лесной криницы Филь.

— Прощай, первая полоса... Выпустил из рук звезду.

— Ты что, спросонья? Бывает... — вмешался в разговор Буртаков. — Освежись родниковой водицей, и давай к походной кухне поспешим. — Он открыл крышку карманных часов. — Время уходит... Завтрак прозеваем.

Филь, прильнув к роднику, с наслаждением тянул губами прозрачную воду. Он неожиданно выпрямился, выпятил грудь и, приняв важный вид, сказал:

— А ну, ответьте, что именно говорил по поводу походной кухни бравый солдат Швейк? — Филь, в точности подражая капитану Вирону, продолжал: — Ага, голубчики, попались! Забыли? Не помните? Так слушайте: «Главное на войне, — говорил бравый солдат Швейк, — это не отставать от кухни».

Буртаков с прохладцей относился к юмору. Его порой не смешила даже самая остроумная шутка. Он чуть-чуть скривил губы:

— Потеряли еще одну драгоценную минуту. — И недовольно щелкнул крышкой карманных часов.

Только поблагодарили повара за вкусную рисовую кашу и крепкий, искусно заваренный чай, как прозвучал сигнал боевой тревоги. С пеньков слетели котелки, кружки. Экипажи второго эшелона бросились к машинам. Откинулись крышки люков, заработали поворотные механизмы башен, и танковые пушки поплыли над гибкими ветками молодого орешника.

— Что случилось?

— Противник...

— Где?

— Форсирует Горынь. Сбросил парашютный десант...

Прислушиваясь к разговору танкистов, наша корреспондентская бригада все еще не теряла надежды побывать в Ровно. Вот бы на страницах газеты показать оборону крупного города. Заманчиво.

— В Ровно можем попасть только с севера, — авторитетно заявил Филь.

Развернули карту и задумались. Лесисто-болотистое междуречье Горыни и Случа ничего хорошего не сулило. А что, если противник продвинется до Корца? Тогда окольным путём через Олевск и Житомир не скоро вернемся в редакцию. Решили проскочить на передовую и узнать, в чем там дело. А потом действовать по обстановке. Проехав километров пять, услышали частые удары пушек. Вдали над синим морем хвои чуть заметным шариком ртути поднимался все выше и выше немецкий аэростат.

— Стой, Хозе. Дальше ехать не надо, — сказал Филь. — А ты, бригадир, послушай товарищеского совета, — обратился ко мне. — Оставайся с машиной, а мы потопаем на переправу.

— Там где бегом, где по-пластунски придется, а тебя до сих пор одышка после болезни мучит, — заметил Буртаков.

— Давай условимся: сегодня вечером мы должны встретиться на старой стоянке танкистов. Но если обстановка обострится и тебе придется покинуть лесную поляну, выберись на шоссе и у самого поворота на Гощу жди нас до последней возможности.

Я смотрел вслед моим товарищам и жалел, что не мог присоединиться к ним. А в небе уже грозно рокотала девятка бомбардировщиков. В синеве неба вокруг пепельно-желтых «юнкерсов» вспыхивали багровые разрывы. Там, где сверкал огонь зенитных снарядов, появлялись белые кольца дыма, они быстро темнели и превращались на ветру в сизые тучки. Разрывы приблизились к «юнкерсам», но вызвали только досаду — ни одного попадания. Самолеты, не меняя курса, запустили пронзительные свистульки и, спикировав на артиллерийские позиции, безнаказанно ушли на запад. К «эмке» подлетел запыленный мотоцикл. Из коляски выпрыгнул майор:

— Где комдив?

— Нет здесь комдива.

— Как нет? Вы бросьте... Кровью истекаем. Чья машина?

— Редакции фронтовой газеты.

Майор с удивлением посмотрел на номер «эмки». Махнул рукой, и мотоцикл умчался. К «эмке» один за другим стали подлетать мотоциклисты и справляться о комдиве. Мы решили с Хозе свернуть с бойкой дороги, поехать к артиллеристам. Пронеслись вдоль опушки и на краю леска, далеко в глубине хлебного поля, увидели наши танки. Пушки, словно соломинки, выдували красные пузыри, и, когда они лопались, до слуха долетали выстрелы.

В кружке бинокля — дымки, отдельно стоящее дерево, ветряк, трактор. Открытый, не защищенный никакой броней «Коминтерн». Он идет по хлебам навстречу разрывам. Маневрирует под огнем. Переваливает через невысокие бугры. А за ближними кустами командиры орудий взмахивают пилотками, и гаубицы посылают куда-то далеко в дымное поле двадцатикилограммовые «гостинцы», от которых воздух ходит горячими, упругими волнами и протяжно, печально шелестят созревающие хлеба.

— Смотрите, трактор возвращается... И не один! У него на буксире танк, — сказал Хозе.

«Коминтерн» приблизился к леску, обогнул его и, попыхивая дымком, выбрался из хлебов на дорогу. Я взмахнул рукой. Трактор остановился. Я сел рядом с водителем, и мы тронулись в путь. Лицо моего соседа покрывала такая пыль, что никак нельзя было разглядеть, молод он или стар.

— Что с танком?

— Снаряд боднул. Пришлось эвакуировать.

— Впервые?

— Под Луцком три машины вытащил. Было дело и под селом Вербой.

— А что под Вербой?

— Полковник Загудаев приказал взять село. Вечером он повел в атаку восемь танков БТ-7. Хорошо получилось. Не ждали нас. Полковник первым вскочил в село. А за ним все экипажи. Никто не свернул и не отстал. В селе только что немецкие артиллеристы расположились и пехоты набилось тьма-тьмущая. Все они бежали, как будто смерч по селу пыль крутил. Жалко только, очень жалко: погиб в этом бою наш любимый командир Петр Дроздов. Его танк шел по задворкам, бил чужаков по загривкам. Машину вел лейтенант Рольск. Такого мехводителя днем с огнем не сыщешь. Потом я дроздовскую «бэтушку» эвакуировал с поля боя. Глянул, а на верхнем лобовом листе круглая дыра. Вокруг пробоины сталь запеклась.

Я оглянулся. «Эмка» шла следом. Разбитый тягачами и танками шлях втягивался в частый лес. Хозе, приоткрыв, дверцу, выглянул из машины, на всякий случай быстрым взглядом окинул знойное небо.

Тракторист Иван Петрович Кузнецов в первый день войны получил ранение, но в госпиталь лечь отказался. Каждое утро посещает медпункт, делает перевязку и садится за руль своего «Коминтерна». По словам Кузнецова, Вербу взяли вечером. И когда окончательно очищали село от противника, особо отличились экипажи младших лейтенантов Беляева и Райгородского. На второй день семь наших танков атаковали новые позиции немцев, но были остановлены сильным заградительным огнем.