Разведчики (сборник)

Вы спрашиваете, кто такой Чекарьков раньше был? — Нет, не лесовик, не охотник. В мирное время в МТС работал, кладовщиком. От роду лет тридцать. Образование недостаточное — семь классов. Холост. Русский.

Вот и всё.

Недавно мне снова пришлось побывать в этой гвардейской части. Я попал на митинг, устроенный в честь прихода бойцов нового пополнения.

На просеку вышел красноармеец. Белая звезда ордена Отечественной войны второй степени висела у него на груди рядом со значком гвардейца.

Я следил за выражением лица Чекарькова, за его живыми глазами, в углах которых лежали еще усталые, напряжённые светлые морщинки, какие бывают у снайперов и у летчиков. Обращаясь к молодым бойцам, Чекарьков рассказывал, каким должен быть разведчик. Он любил своё дело так, как любят единственное, главное, — воинственно и страстно. И это выражение восторга, которое было на лице Чекарькова, я увидел и на лицах молодых бойцов, слушавших его неотрывно.

Наступали сумерки. Серые тени ложились на землю. Сосны стали похожими на остроконечные башни. Я вспомнил то одинокое дерево, заплаканное длинными смолистыми слезами. Помнит ли его Чекарьков — летящее, гибкое, с разбитыми крылатыми ветвями — прекрасный живой памятник мудрой отваге человека?

И глядя на Чекарькова, я подумал о том, что в этой тяжёлой войне сурово состязается с врагом весь гений нашего великого народа. И сколько удивительных талантов сверкает в этих умельцах, отважных мастерах своей строгой и священной воинской профессии!

Леонид Первомайский

СЕДЬМАЯ НОЧЬ

Две ночи подряд разведчик Иван Перегуда переползал линию фронта. Ночи были тёмные, местность знакомая, и почти ничто не мешало разведчику. Однако удача не сопутствовала ему. Дважды он возвращался на рассвете и удручённо докладывал своему командиру, что задание не выполнено.

В третий раз Перегуда пришёл с «языком». Но что можно было выжать из придурковатого шваба — повозочного! Он охотно сообщил, что ездил на рыжей кобыле Польди, которая пожирала столько овса, сколько не могла бы съесть никакая другая лошадь в мире, а больше ничего не знал.

Капитан Горбачёв поговорил с пленным пять минут в присутствии Перегуды и велел отправить немца в тыл, а разведчику сказал, нахмурясь:

— Всё это, Перегуда, оттого получается, что я много на тебя полагаюсь.

— Разрешите ещё разик пройтись, — виновато потоптался разведчик перед капитаном. — В темноте не разобрал, какого немца беру.

Капитан Горбачёв очень любил Перегуду. Это был один из самых лихих и удачливых разведчиков.

— Может, дать тебе в подмогу кого-нибудь? — спросил капитан, заранее зная, что Перегуда не согласится.

— Вам виднее, товарищ капитан, — ответил Перегуда. — Только, по мне, тут заботы как раз на одного человека: думай сам про себя и по сторонам не развлекайся.

Перегуде, действительно, было удобнее действовать одному.

Ещё не погасли звёзды, когда Иван Перегуда вернулся из своей четвёртой вылазки. На спине он нёс немца, болтавшего ногами, как ярмарочный картонный паяц. Но немец, не приходя в сознание, скончался.

Капитан Горбачёв сидел на нарах в землянке, освещённой бледноголубым холодным светом карбидного фонаря. В землянку вошёл Перегуда. Он протянул капитану зажатые в кулаке свои боевые медали и коротко сказал:

— Не достоин.

— Ты что, ополоумел? — уставился капитан Горбачёв на своего разведчика.

— Вернёте, когда справлюсь, — мрачно ответил Перегуда. И, помолчав, добавил: — Разрешите итти, товарищ капитан.

На полях уже стаял снег, по ночам едва подмораживало разбухшую за день землю. Весенняя вода журчала в глубоких колеях фронтовых дорог. Наступило обусловленное временем года известное затишье в военных действиях. Командованию нужен был «язык». С капитана Горбачёва спрашивали. Чтобы ускорить дело, он мог бы отправить на поиски других людей. Но, несмотря на неудачи Перегуды, капитан продолжал твёрдо верить, что он добудет настоящего «языка».

Перегуда спал весь день. Проснувшись вечером, он съел обед, оставленный ему товарищами, долго пил чай, а когда совсем стемнело, стал готовиться к своей пятой вылазке. Товарищи молча помогали ему. Перегуда вытащил из-под нар большой трофейный мешок, бросил в него моток крепкой бечёвки, пару стираных зимних портянок, старую обмотку. Всё это он скатал в удобный свёрток и приторочил на спину. Затем небрежно засунул оружие в карман и пошёл к выходу. От порога он вернулся и, виновато улыбаясь, спросил, нет ли у кого свободной шанцевой лопатки. Сразу несколько человек предложили ему свои.

— Не будет ему удачи, — шумно вздохнул в углу землянки один разведчик, когда Перегуда, наконец, вышел. — Забыл не забыл, — возвращаться нельзя.

Проснувшись утром, разведчики узнали, что Перегуда не вернулся из своего пятого ночного поиска. Весь полк загудел, как большой улей: погиб Перегуда или вернется? Капитан Горбачёв, конечно, был взволнован не меньше других. Он прислушивался к разговорам, но не высказывал своего мнения. Однако по тому, как часто он по разным маловажным поводам наведывался к своим разведчикам, можно было понять, что Горбачёва не покидала надежда на благополучное возвращение Перегуды.

Прошёл день, прошла шестая ночь, а Перегуда не возвращался. Не торопясь списывать с довольствия и зачислять его в без вести пропавшие, капитан снарядил за «языком» других бойцов.

Седьмая ночь, озаряемая вспышками выстрелов и огнями ракет, медленно проплывала перед фронтом полка. Горбачёв стоял у своей землянки и угрюмо смотрел вслед удалявшимся разведчикам.

Капитан приказал часовому разбудить себя, как только вернётся разведка, и ушёл в землянку. Не зажигая огня, он лёг на покрытые полушубком жёсткие нары, подложил под голову полевую сумку и забылся тяжёлым, тревожным сном.

...На пятую ночь Иван Перегуда вышел из своей землянки, твёрдо решив, что не вернётся, пока не добудет «языка». Пройдя мимо поста боевого охранения, он спустился в «нейтральный» овраг, прошёл до противоположного склона и стал ползком взбираться на гору. Ему оставалось проползти, быть может, не больше десяти шагов, как вдруг куст бурьяна, за который он уцепился по пути, вырвался с корнем из земли. Разведчик покатился на дно оврага. Немцы услышали шум и открыли бешеную стрельбу наугад. Перегуда всю ночь пролежал в овраге, ругая себя за неосторожность и досадуя, что нельзя покурить. Но так как в основу своего поведения он положил три правила — наблюдение, терпение и смелость, — он готов был пролежать ещё десять ночей, лишь бы добиться цели.

Шестая ночь тоже была неудачная. С наступлением темноты немцы беспрерывно обстреливали из миномётов овраг и наш передний край. Нечего было и думать о вылазке. Перегуда пролегал в овраге ещё сутки, и, наконец, темнота седьмой ночи окружила его.

Разведчик пополз по склону оврага прямо на немецкие позиции. Вспыхнула осветительная ракета, и прежде чем она успела догореть и рассыпаться, Перегуда запечатлел в своей памяти возникшую из тьмы колеблющуюся стенку сухой полыни, плоский штык над окопом, плохо замаскированное холмообразное перекрытие блиндажа и неподвижный, тусклый шлем немецкого часового, притаившегося за блиндажом.

Часовой не расслышал шороха: весенний шумный ветер смешивал все звуки в один протяжный свистящий гул. Перегуда лежал, притаившись. Легко было взять этого часового. Но вдруг и он окажется таким же, как ездовой, захваченный в третью ночь? Нужен был настоящий, знающий «язык». Впереди была ещё добрая половина ночи, и разведчик мог выжидать. Изредка раздавался одиночный выстрел, трассирующая пуля прочерчивала в небе дугу, словно кто-то проводил красным мелком по чёрной доске, в ответ на выстрел тишина всплескивалась пулемётной очередью. Где-то в стороне урчал тяжёлый трактор или танк, — трудно было установить наверняка.

Из блиндажа вышел кто-то и вполголоса стал разговаривать с часовым. Перегуда понял, что вышедший из землянки немец должен быть офицером, — это было то, ради чего он не спал седьмую ночь. Два правила разведчика — терпение и наблюдение — были уже использованы, теперь нужно было использовать третье — действовать смело и решительно. Немец скрылся в блиндаже, но Перегуда уже знал, что седьмая ночь принесёт ему удачу.