Опаленная юность

Лара действительно остановилась. Надя и Нина стали в сторонке.

— До свиданья, Андрюша!

— Лара…

Андрей почувствовал, что рука в мохнатой варежке крепко сжимает его пальцы. Он посмотрел на девушку, и взгляды их встретились.

Надя и Нина, верные подружки Лары — «рыцари-оруженосцы», как их полунасмешливо, полупрезрительно называл Ника, — вопросительно взглянули на свою «повелительницу». Обе боготворили эту стройную девушку с темными ореховыми глазами и пышными пепельными волосами.

— Пошли, девочки! — сказала Лара и, бросив еще один взгляд на Андрея, направилась к пруду.

За ней, как по команде, повернули Надя и Нина.

Андрей осторожно отворил калитку, стараясь, чтобы не было слышно скрипа, прошел по протоптанной дорожке к засыпанной снегом беседке и сбросил шапкой снег со скамейки. Он думал о Ларе. Ему было и грустно и отрадно…

В седьмом классе Андрею с трудом давалась математика, на уроках он терпеливо слушал и как будто все понимал, но дома задачи не получались, алгебра казалась недосягаемой, и только геометрию кое-как удавалось одолеть. Пришлось заниматься у репетитора. Жил он за прудом, довольно далеко, и ходить к нему нужно было по вечерам. Андрей запрягал в легкие санки лохматую овчарку Шандиза и летел на нем, как Иван-царевич на сером волке сквозь мрак. Сильная собака мигом доставляла Андрея на место. Он привязывал овчарку у маленького домика и входил в теплую, светлую комнату Василия Петровича.

Однажды, объяснив урок, Василий Петрович дал Андрею задание и едва начал проверять, правильно ли ученик сделал запись, как в соседней комнате что-то с треском упало и на всю мощь заорал приемник.

Василий Петрович поперхнулся, прервал на полуслове объяснение и вышел. Вскоре он вернулся и привел с собой какую-то девчонку. Девчонка была в лыжных штанах и явно задавалась. Она с независимым видом прошла мимо Андрея, прижимая к себе ящик с радиолампами, магнитом и какими-то катушками.

— Конструировать будешь потом, после урока, — недовольно проговорил Василий Петрович. — Понятно, Лара?

Лара… Так она вошла в жизнь Андрея…

Но Лариса не замечала Андрея. Когда они стали учиться в одном классе, она относилась к нему точно так же, как и к другим, пожалуй даже хуже, чем к другим, например к Вовке Панову.

…Дома еще не спали, из комнаты доносился рокочущий бас отца, мать вышла Андрею навстречу разрумяненная — хозяйничала у плиты.

— А у нас гость, — весело проговорила она.

— Кто, мам?

— Угадай!

Андрей осторожно выглянул из-за двери и тотчас же рванулся вперед:

— Боря, Борис!

За столом с папиросой в руке сидел красивый темно-русый командир с тремя кубиками на петличках — старший сын Кургановых, Борис. Он вышел из-за стола, схватил младшего брата в охапку и поднял к потолку.

— Здорово, братишка! Растем помаленьку!

Андрей с восхищением оглядывал брата. Высокий, плечистый, атлетически сложенный, Борис — «опора семьи», как его называли, — правился всем. Правильные черты лица, большие серые глаза с длинными, изогнутыми ресницами, упрямый рот, подбородок с ямочкой, красивый, сильный…

Борис был кадровым военным. Еще с детства он занимался спортом: футбол, штанга, бокс, стрельба из пистолета и винтовки — все его увлекало. После окончания пехотного училища он был назначен командиром роты. Его дивизия стояла в Ломже, маленьком городке на западной границе…

Борис принес из кухни самовар, помог матери накрыть стол. Сели пить чай. Отец, Иван Савельевич, крепкий, ширококостный, седоусый, хотел послушать о жизни на границе, торопил сына, но тот отшучивался, переводил разговор на другое. Андрею было тоже интересно послушать брата, и он поддержал отца:

— Ну расскажи, в самом деле, как там у вас…

Борис отнекивался:

— Да что там рассказывать! Граница как граница. Только надолго ли она, вот вопрос.

Андрей с недоумением посмотрел на брата.

Иван Савельевич задумчиво покачал седой головой.

— Фашизм расцвел, до наших границ начал добираться.

— Боренька, — ласково вмешалась мать, — у нас же с ними договор.

Иван Савельевич грустно усмехнулся, обнял жену:

— Эх, Танюша… А помнишь, как в тех краях панов рубали?

Отец воевал в коннице Буденного и очень любил вспоминать о прошлом. В такие минуты он молодел, улыбался, распрямлял плечи.

— Что им договор! — взъерошил чуб Андрей. — Это же гитлеровцы, бандиты.

— Ну, ты, политик, ешь пирожки.

Татьяна Семеновна принесла из кухни блюдо с пирожками.

— Не робей, братишка, — улыбнулся Борис. — Мои бойцы — правильные ребята, учиться можешь спокойно…

Перед сном, стаскивая сапоги, Борис спросил:

— А ты по-прежнему вздыхаешь по этой… как ее… Ларе?

Андрей отчаянно покраснел.

— Понятно, — насмешливо улыбнулся Борис, — можешь не высказываться. Девчонка, говорят, недурна собой, а в общем, наверное, рядовой товарищ.

Андрей разозлился:

— Она, конечно, не чета твоей супруге… Кстати, ты почему не взял ее с собой?

Борис погасил свет, долго затягивался папиросой.

— Так почему приехал без Иры, а?

— Спокойной ночи, — пробурчал Борис и затушил папиросу.

Рано утром, едва рассвело, Борис Курганов осторожно, стараясь не разбудить брата, оделся, взял старенькую «ижевку» — бескурковку, туго перепоясался патронташем и вышел во двор.

Стоял слабый морозец, ветра не было, в поголубевшем небе уплывал в неведомую даль блеклый челнок месяца. Борис вытащил из сарая заиндевевшие лыжи, протер их рукавицей и вышел за калитку. Улица просыпалась. Утопавшие в снегу домики помаргивали освещенными окнами, словно щурились, просыпаясь. Стройные столбики дымков тянулись от прокопченных труб. Борис вышел на главную магистраль поселка — Октябрьский просек.

Лесное местечко Ильинское невелико. Лет тридцать назад здесь жила помещица Ильина, толстая сварливая старушонка.

Вокруг ее обители лепились рубленые дачки. Участки приходилось отвоевывать у векового леса. Хотя чащобой эти места назвать нельзя, все же первыми поселенцами было положено немало трудов. Дороги и улицы прокладывались в лесу и назывались по-таежному — просеки.

После Октябрьской революции помещицы не стало, в поселке построили два санатория, школу-десятилетку. В бревенчатых дачках, с причудливыми старорежимными флюгерами, поселялись рабочие, служащие…

Ускоряя бег, Борис скоро достиг леса. Лес жил своей обычной жизнью: красногрудые снегири тормошили кусты боярышника, выискивая что-нибудь съедобное. Осторожно петлял матерый беляк, наивно полагая заячьим своим разумом, что охотнику ни в жизнь не распутать хитрые стежки; деловито стучал по сосне лесной работяга дятел: крепкоклювый, белогрудый, верткий и цепкий, он размеренно и четко долбил засохшую кору вековухи-сосны. Веселая белка, распушив хвост, перепрыгивала с дерева на дерево, заигрывала с охотником, роняя ему на голову смерзшиеся шишки.

Борис присел на пенек, закурил, внимательно присматриваясь к затаившему дыхание лесу. Как он любил его! С детства в любую погоду он приходил сюда и просиживал часами на замшелых пнях, на поваленных ветром стволах или просто на траве.

«Кха-ша-ша!» — раздалось в стороне.

«Сорока, — подумал Борис. — Вот несносная птица! Опять распугает зверей и птиц!»

Сороки постоянно мешали Борису. Их стрекочущий крик воспринимался лесными обитателями как сигнал тревоги.

«Кха-ша-ша!» — раздалось совсем рядом, и из-за деревьев вылетела пара черно-белых сорок.

— Ну погодите! — обозлился Борис, и в то же мгновение приклад его «ижевки» взлетел к плечу.

Трах! Трах! — гулко прозвучали в морозном воздухе выстрелы. Сорока комом упала в снег, вторая, истошно вопя, судорожно металась меле стволов, роняя перья.

Сзади заскрипел снег, и звонкий девичий голос произнес:

— Как вам не стыдно!

Перед Борисом стояла совсем молоденькая, лет шестнадцати, девчушка в синих лыжных штанах, свитере и сбитой на затылок ушанке. Она шла по целине, ее серые валенки, перехваченные ремнями креплений, были припорошены снегом. В рыхлом снегу едва угадывались широкие лыжи-коротышки. Борис посмотрел на разгоряченное гневом лицо, на воинственно вздернутый носик и вежливо осведомился: