Хмара

Было это так. Спустя неделю после объявления войны отец ездил за горючим для тракторов дорожно-строительного участка, заскочил на полчасика домой, пообедал и под конец — видно, не без умысла оттянул напоследок — сказал, что записался в армию добровольцем. Мать — в слезы. А Наташа почувствовала прилив необыкновенной гордости за отца, старого коммуниста и участника гражданской войны, подошла к нему, крепко пожала отцовскую руку и торжественным, звенящим от волнения голосом сказала:

— Поздравляю вас, папа! Вы поступили как настоящий патриот!..

Петр Сергеевич Печурин с удивлением поглядел на дочь — не того он ожидал. Такими понятными и естественными были бы беспокойство, растерянность, слезы-ведь он, чего уж там, может и не вернуться с фронта. А тут ни слезинки и торжественные слова — ну, прямо как на собрании. Видно, привыкла дочка произносить речи на комитете комсомола и здесь шпарит по шаблону. Мать ревет белугой, а Наташка словно твердокаменная. Впрочем, может быть, это даже лучше, а то ревели бы обе взапуски — хватай шапку и убегай.

По давней привычке, как он любил делать, когда Наташка была маленькой, притянул ее к себе, зарылся усами в русые, легкие дочкины волосы. Только не было теперь худенького, доверчивого тельца и милого, молочного детского запаха. Как-то незаметно повзрослела его дочка.

— Замуж тебе скоро, Наташка, — сказал усмешливо. — Ты уж дождись, пока я вернусь…

Наташа покраснела до слез, выскользнула из отцовских рук и выскочила из хаты. На огороде, скрытая от всех глаз зеленой чащобой кукурузы и подсолнухов, долго сидела, уткнув подбородок в острые мальчишьи коленки. Думала об отце, о себе…

Наташину сдержанность Петр Сергеевич напрасно счел за духовную черствость. Понимала она, что на войне убивают, на то и война. И мысль о том, что она, может быть, видит дорогого ей человека в последний раз, остро пронзила душу. Но не могла она, не считала себя вправе дать волю слезам — словно бы заранее оплакивать Петра Сергеевича. Ну, мать — дело другое: женщина она малограмотная, и слезы у ней всегда по-бабьи близки. А Наташа кончила десятилетку и недаром же комсомолка — она обязана быть опорой, моральной поддержкой для отца. Зачем же расстраивать его, показывать, как она за него боится?..

Ей казалось, будь она на фронте рядом с Петром Сергеевичем, с ним ничего не случится. Она охранит его одним своим присутствием, а если надо, перевяжет раны, накормит, обстирает, да мало ли как еще может помочь. О том, что не отца, а ее саму могут убить, Наташа не думала. Мысль о собственной смерти была настолько противоестественной и нелепой, что разум отвергал ее с ходу, не вникая в суть. Само собой подразумевалось, что она останется жива и невредима. Другие могут погибнуть, но не Наташа! Потому что не может того быть, чтобы вдруг перестали существовать, превратились в ничто вот эти загорелые теплые руки, эти сильные стройные ноги и все ее молодое, жадно вбирающее радости жизни тело.

Там, на огороде, в подсолнухах, Наташа и решила подать заявление в райвоенкомат, попроситься в одну с отцом воинскую часть. На следующий день встала пораньше, завернула в чистый платок документы — школьный аттестат, осовиахимовское удостоверение, комсомольский билет — и пешком отправилась в райцентр Каменку.

Улица возле военкомата была забита машинами я подводами, кругом полно народу — и у заборов сидят на земле, и бродят между телег с потерянными лицами, в одном месте устало, с длинными всхлипами, плакали, рядом разухабисто заливалась гармошка. Почти все женщины были с заплаканными лицами, многие мужчины подвыпивши. Наташа вдруг оробела; не испугалась, не отступила от своего намерения, но уж больно необычной, угнетающей была обстановка. В кино на войну шли вдохновенно, с песнями, а тут со слезами.

В самом здании военкомата не протолкнуться: в коридоре стоят и сидят на полу впритык друг к другу, из кабинета в кабинет, покрикивая на мобилизованных, носятся работники военкомата в новенькой, с иголочки, форме и с выражением подчеркнутой озабоченности. Из-за фанерной перегородки зычным голосом выкликали:

— Сидорчук!

— Я! — вскочил один из мобилизованных, торопливо оправил помятый пиджак и скрылся за перегородкой.

— Пономаренко!..

Наташа дождалась, когда вызовы прекратились, и заглянула в дверь. Увидела столы, заваленные пыльными папками и уставленные продолговатыми ящичками, из которых, как на читательском абонементе в библиотеке, топорщились карточки из толстой бумаги. За столами сидели строгие военные дяденьки в ременных портупеях, придававших им бравый вид. Наташа не разбиралась в знаках различия и выбрала самого-старшего по возрасту: он выглядел солиднее остальных. Стараясь из-за деликатности ступать неслышно, подошла к столу. И застыла в ожидании, когда военный обратит на нее внимание. Но тот словно не замечал посетительницы и продолжал копаться в бумагах. Хотя Наташа могла поспорить, что он отлично видит ее, стоявшую перед его носом. Прошла минута в неловком, томительном ожидании, ладони у девушки взмокли от волнения, из памяти выскочили те приличествующие случаю, заранее продуманные слова, которые она готовилась произнести.

— Я хочу пойти на фронт доброволкой, — громко и, пожалуй, излишне резко сказала Наташа. — Кому подать заявление?

Солидный военный оторвался от бумаг, взглянул на Наташу, и брови у него поползли вверх. И все, кто был в комнате, посмотрели на Наташу. А она стояла, вконец смущенная собственной резкостью и всеобщим вниманием и понимая, что смущена, смущалась еще больше.

— Коль девки в армию просятся, — весело сказал кто-то, — Гитлеру непременно и в самом скором времени каюк!

— Ты, коханая, к минометчикам иди, лафетчицей будешь, — посоветовал другой.

Грохнул мужской смачный хохот.

— Я санитаркой могу, — сказала Наташа, не понимая, отчего они смеются. — В школе мы занимались в санитарном кружке.

— В каком классе ты учишься? — спросил солидный военный.

— Десятый закончила.

— А не врешь?

Наташа возмутилась:

— Честное комсомольское! Я аттестат могу показать… — И поспешно принялась развертывать документы.

— Ладно, — остановил ее военный. — Ты видела, какое столпотворение в коридоре?

— Ага.

— «Ага» у бабки под печкой сидит. А у нас говорят: так точно. Мужиков сперва под ружье надо поставить, армию отмобилизовать. Понимаешь? Ну, а ваше, женское дело — последнее.

— Но ведь санитарки на фронте нужны? — не теряла надежды Наташа.

— Нужны, — согласился военный. — Медперсонал частично мобилизовали. А насчет вас, из школьных кружков, указания не поступало.

— А когда поступит?

— Ну, милая, — развел руками военный, — кто ж тебе ответит на это? Может, через месяц, а может, через год.

— К тому времени война закончится, — ужаснулась Наташа.

Снова мужчины засмеялись, на этот раз не так дружно и не очень весело. Они глядели на девушку, и на их лицах плавало грустное раздумье. Благожелательный к себе интерес и ласку читала Наташа в их глазах. Ее расспросили откуда и чья она. На прощанье посоветовали:

— Держи связь с райкомом комсомола. Если будем брать девушек на санитарок или связисток, то по рекомендации райкома ЛКСМУ. А вообще-то, сероглазая, сидела бы ты дома!.. Знаешь поговорку: не лезь в пекло поперед батька? То-то и оно!

К доброму совету Наташа осталась глуха. А в райком комсомола зашла в тот же день. Однако там тоже ничего не могли сказать, ждали указаний свыше. Так рухнул Наташин план попасть на фронт вместе с отцом. Оставалось одно — листать надоевшие школьные учебники, готовиться в институт. Верно, была еще надежда, что объявят набор на курсы военных связисток или санитарок, но ведь там так долго учиться, что война к тому времени закончится.

«Говорят еще о равноправии с мужчинами! — думала Наташа со всей непосредственностью и пылом юности. — Какое ж это равноправие, если, — она передразнила солидного дяденьку из райвоенкомата, — женское дело — последнее?!»