Киреевы

— Грешен! — сознается Родченко.

Николай Николаевич и сам волнуется: хотя в моторах уверен, а все-таки… Летчик-испытатель всегда должен быть готов к неожиданностям. Но Андрею он говорит:

— Не беспокойся. Все будет в порядке.

На душе у молодого конструктора становится тепло, словно большая сильная рука Николая Николаевича опять крепко обнимает его плечи.

…Вот он, двенадцатилетний Андрей, подавленный горем, стоит у свежего могильного холма.

— Круглый сирота, один на свете остался, — равнодушно говорит пожилая соседка Андрея какой-то совсем незнакомой женщине.

От этих слов мальчику становится еще тяжелее, еще горче. Растерянно, с обидой смотрит он на чужих людей, провожавших его отца в последний путь. Чужих… Теперь ему все чужие и он никому не нужен. Никому!!!

В этот момент на его плечо легла дружеская, такая знакомая теперь, рука. Высокий худощавый летчик в коричневом кожаном пальто заглянул ему в лицо большими светлыми, слегка задумчивыми глазами. Андрей узнал этого летчика — не раз тот бывал у его отца.

— Пойдем жить к нам. Тебе у нас плохо не будет. — И, поймав настороженный взгляд подростка, добавил негромко: — Мой отец тоже рабочий был. И тоже литейного цеха.

Спустя несколько лет они сидели на диване в кабинете. Сквозь тонкий шелк трикотажной футболки Андрей чувствовал большую горячую ладонь Киреева. Тот говорил:

— Вот ты и окончил школу, Андрюша. Теперь пойдешь учиться дальше. Признаться, я тебе немножко завидую. Не удивляйся. Дело свое я люблю. Да и вообще нельзя быть летчиком-испытателем, если не любишь свое дело. Я испытал много самолетов, и больших и маленьких, тихоходных и скоростных, сейчас моторы испытываю. Каждый раз я сажусь в кабину с надеждой и нетерпением, но — напрасно! Все мне кажется: это еще не тот самолет! Хороший бывает, а все-таки не тот. Закрою глаза — вижу: машина, которую так жду! Как будто все детали вижу, мечтаю о ней, а создать силенок нет. Знаний не хватает. В другое время я рос. Впрочем, скоро не придется другим завидовать, — сам учиться пойду. А потом возьмем, да и построим с тобой самолет-гигант!

«И построит, обязательно построит», — думает сейчас Андрей. Он знает: Николай Николаевич не бросает слов на ветер. Окончил же в прошлом году Киреев самолетостроительный факультет, да еще и с отличием.

Стрелка радиокомпаса заколебалась и, описав дугу, остановилась на нижней точке. Взглянув на график полета, Николай Николаевич обрадованно сообщил экипажу:

— Идем с точностью до одной минуты.

По его распоряжению радист связался с радиостанциями зимовок и запросил, какая у них погода.

Машина продолжает плыть над облаками. Но облака поднимаются все выше и выше, словно стремясь преградить самолету путь.

Впереди надвигается черная стена: мощный циклон пересекает воздушную дорогу.

«Обойти циклон все равно не удастся, — думает Николай Николаевич, — попробуем подняться выше». Он прибавляет моторам обороты, и машина со скоростью пять метров в секунду набирает высоту.

В трубке шлемофона раздается голос радиста:

— На Рудольфе ясно. В Тихой — сплошная облачность и изморозь, видимость двести метров, ветер пять — шесть баллов. На мысе Желания никакой видимости, ветер одиннадцать баллов.

— Узнаю старую приятельницу — Арктику, — усмехается Киреев, — но на этот раз отсутствие видимости не страшно, мы же не собираемся садиться.

Привычным взглядом он снова смотрит на приборы. Все в порядке. Моторы громко и уверенно поют его любимую во время полета песню: Вперед! Вперед! Вперед!

Перетянуть циклон не удается. Приходится идти в темносерой гуще облаков. Но тут начинается обледенение. Переднее стекло фонаря затягивается ледяной пленкой, на лобовой части крыльев быстро нарастает лед.

Все летчики хорошо знают: при сильном обледенении машина теряет свои аэродинамические качества — ее начинает трясти. В конце концов она может развалиться в воздухе.

Николай Николаевич дает команду:

— Включить антиобледенитель на винты и пустить теплый воздух в крылья!

Лед постепенно тает. Он срывается отдельными кусками, освобождая крылья от опасного груза.

На высоте шесть тысяч метров обледенение кончается. В разрыве облаков показывается солнце и тут же исчезает. В тусклом свете машина скользит, задевая крылом за плывущие навстречу облачные нагромождения, временами врезаясь в толщи темной крутящейся массы.

Темнобурые, почти черные валы облаков в хаотическом движении беспрестанно меняют свои очертания и угрожающе теснят машину со всех сторон. На мгновение впереди появляется бездонная пропасть, и тут же на ее месте вырастает огромная гора с острой, словно шпиль на башне средневекового замка, вершиной.

Чем выше поднимается самолет, тем причудливее разворачивается грандиозная панорама. Андрей впервые летит в высоких широтах. И то, что он видит, заставляет его на время забыть о своих моторах, ритм работы которых он все время ощущает, как биение собственного пульса.

На высоте шести с половиной тысяч метров облачность кончилась, навстречу сверкнуло яркое солнце.

«Хороши новые моторы, — удовлетворенно думает Киреев, — да и машина тоже. Далеко шагнула техника! Несколько лет тому назад от такого циклона пришлось бы без оглядки удирать обратно».

Вдруг левый мотор начал дымить и остановился.

— Турбокомпрессор отказал, — тревожно сообщает Родченко, — воздуху не хватает.

Самолет возвращается в облака, теряя при этом две тысячи метров высоты. Мотор, вышедший было из строя, опять заработал. Зато снова начинается обледенение. На этот раз не помогает и антиобледенитель. Когда его включили, на левом крыле лед исчез очень быстро, но на правом продолжал нарастать.

— Заело клапаны правого калорифера, — с явным беспокойством в голосе говорит механик Морозов.

Машину клонит на правое крыло и начинает заворачивать.

— Хоть выключай левый подогреватель, — огорчается Николай Николаевич, — пробиваться вверх нельзя из-за турбокомпрессора.

Радист докладывает, что самолет находится над бухтой Тихой.

— Спросите, возможна ли посадка?

Ответ неутешительный: аэродром закрыт облаками.

С еще большей силой самолет валится вправо. Вдобавок его начинает трясти. Остается одно: выключить и левый калорифер. Машина быстро снижается.

— Свяжитесь с Рудольфом, — говорит Киреев радисту, — если там погода не изменилась и можно сесть, я постараюсь дотянуть туда.

Лед теперь нарастает на обоих крыльях, вести машину стало легче. Однако тряска увеличилась.

Николай Николаевич решает прибавить обороты моторам, но машину трясет о такой силой, что кажется, она вот-вот развалится. Поневоле приходится убрать газ. Теперь машина стремительно идет вниз. До земли остается триста метров. Каждую секунду самолет может врезаться в ледник какого-нибудь острова.

Мучительно работает мысль в поисках выхода: как спасти людей?

«Прыгать с парашютами? Но куда? Внизу море-Туман… Погибнуть так глупо!»

— На Рудольфе по-прежнему ясно, — сообщает радист.

Киреев дает полный газ моторам.

«Только бы не рассыпалась машина, только бы дотянуть…»

Вдруг самолет резко валится на левое крыло. Киреев молниеносно открывает фонарь и видит: правое крыло освободилось ото льда. Еще не отдавая себе отчета в происшедшем, повинуясь инстинкту, он кричит:

— Включай левый калорифер!

На лбу летчика выступил холодный пот. Он не спускает глаз с крыла: лед быстро срывается с кромки и исчезает в тумане. Освобожденный самолет взмывает ввысь.

Николай Николаевич облегченно вздохнул и вызвал Морозова.

— Как тебе удалось исправить?

— Я пролез в крыло и открыл клапан.

— Ты спас нас, дружище!

Николаю Николаевичу захотелось крепко обнять бортмеханика и сказать ему что-то ласковое, теплое, как те чувства, которые переполняли его сейчас.

Над островом Рудольфа пролетели при ясной погоде. Николай Николаевич включил автопилот, вытянул онемевшие ноги, расправил плечи. Только сейчас почувствовал, как устал за эти десять часов полета. Он с наслаждением отдыхал, любуясь давно знакомой, но всегда волнующей картиной: вокруг раскинулась вечно движущаяся ледяная пустыня океана, кое-где в лучах полярного солнца сверкали ослепительно белые громады айсбергов.