Гауптвахта

Все откровенно молчат. У Каца — многозначительная улыбочка. Лисицын вопросительно смотрит на Хозяина, что-то шепчет ему, кивая на Полуботка.

— Не сейчас, — чуть слышно отвечает ему Злотников. И с этими словами поудобнее упаковывается в шинель и засыпает.

Все спят. Только один Полуботок лежит на спине с открытыми глазами.

И вспоминается ему уже знакомый нам кабинет командира конвойной роты старшего лейтенанта Тобольцева.

Командир, сидя за своим столом, говорит входящему в кабинет писарю:

— Ты представляешь, Полуботок: купил я вчера альбом с репродукциями Рембрандта. Так ты знаешь: там в нём всё по-немецки написано — издание-то гэдээрское. Давай-ка подсаживайся, будешь мне переводить! А то я замучился листать немецко-русский словарь.

Писарь подсаживается. Рассматривает с командиром цветные и чёрно-белые иллюстрации в альбоме.

— Это всё — его сплошные автопортреты, — поясняет старший лейтенант Тобольцев. — Уж это я перевести смог… А это глянь: какая женщина! — восхищённо рассматривает голую Данаю…

На чёрно-белой иллюстрации под названием «Christus in Emmaus» он почему-то особенно долго задерживается.

— Что это за чёрный силуэт, как ты думаешь?

— Это Христос, — отвечает Полуботок. — Обратите внимание: на этой картине Рембрандт почему-то не соблюдает перспективу — доски на полу и на стене!

— Да, точно! — изумляется Тобольцев. — Скажи, пожалуйста, ведь великий был художник, а такие дурацкие промахи допускал!

Некоторое время спустя Полуботок читает немецкий текст:

— Drei Jahre dauerte die Lehrzeit bei Swanenburch, dann ging Rembrandt auf ein halbes Jahr nach Amsterdam zu Pieter Lastman…

— Ты мне переводи, переводи! — нетерпеливо перебивает его командир роты.

— Перевожу: три года длилось учение у Сваненбурха, а затем Рембрандт отправился на полгода в Амстердам к Питеру Ластману…

Четвёртые сутки гауптвахты

Двор гауптвахты. Часов девять утра.

Старший лейтенант Домброва проходит вдоль строя арестантов, внимательно с ног до головы разглядывая каждого.

Останавливается.

— Бандит, почему сапоги плохо начищены?

Арестант пришибленно молчит.

Домброва переходит к следующему.

— Почему бляха плохо начищена?

В ответ — взгляд, направленный в неизведанную даль. Подавленное молчание.

Домброва, обращаясь к обоим, говорит:

— Ещё раз замечу подобное — добавлю срок.

Идёт дальше. Проверяет у солдата, туго ли затянут у него ремень. Туго.

Но вот — Мордатый.

Домброва смотрит на него с притворным изумлением и спрашивает:

— Ты уже способен держаться на ногах?

Мордатый наливается яростью:

— Товарищ старший лейтенант! Когда меня отпустят? Я уже здесь целые сутки!

Домброва многозначительно усмехается и следует дальше.

— Что такое? У одних бляхи не начищены, у других сапоги грязные! Банда анархистов! Имейте в виду: сегодня будете работать весь день только в доме офицеров! И я не потерплю, чтобы вы там выглядели, как стадо огородных пугал! Так вот: чтобы через пятнадцать минут все были побриты, подшиты, начищены и чтобы стояли здесь, в строю! — Смотрит на часы. — Засекаю время. Разойдись!

Все помещения всей гауптвахты.

Умывалка. Губари лихорадочно бреются. Некоторые — без мыла, кривясь от боли, делая порезы.

Коридор в районе шкафчиков. Здесь идёт судорожная чистка сапог и блях.

Камеры гауптвахты (все с открытыми настежь дверьми): паническое подшивание подворотничков.

Камера номер семь.

Злотников быстро и ловко пришивает погон к шинели Принцева. Принцев с почтительным молчанием и трепетом стоит рядом и следит за движениями Хозяина.

— Салага! — говорит Злотников. — Чему вас только учат в пограничных этих ваших войсках?.. Между прочим, у меня дружок есть один. Тоже пограничник. Служит на советско-турецкой границе. Так он мне рассказывал кое-что, объяснял… Он говорит, что если делать всё по уму, то границу эту вашу перейти — плёвое дело. А он — настоящий вояка! Не то, что ты!.. На, возьми!

— Спасибо, — лепечет Принцев, беря шинель.

А Злотников продолжает говорить — задумчиво, вроде бы как сам себе:

— А ведь я, ребята, какой? Я — справедливый. Вот так! Просто я привык, чтоб у меня в камере всегда был порядок. Всегда, чтоб, и во всём! Ну а что резкий бываю иногда — так что же? Я же поругаю, я же и пожалею и в беде помогу.

Двор гауптвахты.

Домброва доволен осмотром строя, но виду старается не подавать. Арестанты стоят, не шелохнувшись. С напряжением ждут приговора.

— Сойдёт, — говорит наконец Домброва. — Сойдёт. Вид вполне приличный, если не для настоящих солдат, то, по крайней мере, для арестованных… А сейчас пойдёте в дом офицеров. Там привезли новую мебель. Да и кое-какая другая работа найдётся.

Двор дома офицеров.

Полным ходом идёт разгрузка машины, набитой мебелью: столами, стульями, полированными скамеечками и прочею древесиной.

Злотников — в авангарде. Пока все носят тяжёлые предметы мебели — кто вдвоём, а кто и вчетвером, — он героически подхватывает огромное кресло и победно прёт с ним, увлекая остальных за собою кличем:

— За мной! Вперёд! Понеслись!

Атакующий поток мебели устремляется за Злотниковым куда-то вверх по лестницам.

Уверенность, с какою Злотников мчится к цели, его неустрашимость — они передаются и остальным.

На лестничной площадке (с огнетушителем на стене) энтузиасты чуть было не расплющивают старушку-уборщицу; та вовремя успела отпрянуть и теперь испуганно крестится. На другой лестничной площадке солидного вида майор почтительно уступает дорогу передовикам-ударникам; дескать, хоть чины и нижние, а ежели, когда «Ура!» и «Вперёд!», то это приветствуется.

Оказавшись на лестнице, явно ведущей на чердак, все останавливаются, переводят дух.

Кто-то из губарей спрашивает:

— Куда дальше?

Не отвечая, Злотников подходит к окну и, раскрыв его, кричит вниз:

— Эй там, внизу! Куда мебель-то заносить?

Пожилой прапорщик кричит ему в ответ:

— Куда попёрлись, черти?! На первый этаж спускайтесь! Всю мебель — на первый этаж!!!

Повернувшись к своей команде и глядя на неё сверху вниз, с высоты лестницы, ведущей на чердак, Злотников бросает новый трудовой клич:

— Всю мебель — на первый этаж!

И губари, повинуясь новым указаниям, спускают мебель вниз.

Всё на той же лестничной площадке работает вся та же старушка. Она вновь испуганно прижимается к стене и бормочет: «Делать людям нечего… Туда-сюда носятся, туда-сюда…»

Двор дома офицеров.

Тяжёлый книжный шкаф выплывает из крытого кузова машины. На солдатских руках устремляется к двери. Откуда-то из-под шкафа слышен голос Злотникова:

— Вперёд, ребята! Так, так… Молодцы! Ну, ещё!..

И сам работает тоже. Не стоит без дела…

Машина отъезжает. Злотников даёт команду усталым губарям:

— Отдыхаем, братцы!

Разрешение получено — значит, можно и отдохнуть.

Двор дома офицеров. Вечер.

Полуботок и другие арестанты выламывают замёрзший мусор, очищают асфальт от корки грязного льда. По всему видно, что все смертельно устали. И по всему видно, что конца-краю работе не будет.

А между тем вовсю светятся окна дома офицеров, из них струится тёплый заманчивый свет. Там же, в окнах, — звуки музыки, мелькают силуэты танцующих мужчин и женщин.

Полуботок останавливается, чтобы перевести дух и говорит:

— А ведь и в самом деле — весна!.. Хорошо им там — танцуют, купаются в тепле и музыке.

Принцев, а эти слова обращены именно к нему, боязливо косится на Злотникова и не отвечает — шеф может разгневаться.

Полуботок этого не замечает и говорит: