На берегу Днепра

— Ты что? — спросил Захарчук.

— С просьбой, товарищ полковник.

— Ну давай выкладывай!

— Да видите ли в чем дело, товарищ полковник. Бумага у нас вся вышла, и не на чем теперь выпускать боевые листки. А у вас…

— Э-э! — перебил его полковник. — Ничего не выйдет. Знаю! Пришли бумаги просить?

— Так точно!

— Не дам. Надо свою иметь. Какие же вы политработники, коль остались без бумаги.

— Да как же не остаться? Ведь ежедневно в каждой роте выходит боевой листок, да и на сводку Информбюро почти до ста четвертушек расходуем.

— Все равно не дам! — отрезал Захарчук.

Замполит не уходил, зная, что полковник покричит, пожурит, а бумаги для боевых листков все же даст. Из последней, а выделит.

— Ну что стоишь? — прикрикнул Захарчук на него. — Иди к начальнику штаба, скажи, что я приказал выдать килограмм… Нет, два килограмма бумаги, да чтоб больше ко мне не приходили. Сами где-нибудь доставайте. Да, кстати, на этих днях проведите в батальонах комсомольские собрания. Поговорите еще разок о дисциплине. Это будет полезно перед решающим боем. Ну ладно, иди. Дальше ты сам знаешь, что делать.

Коноплев ушел, а Захарчук, заглянув к радисту, сказал:

— Если будут требовать меня к аппарату — разбуди… Я буду у себя в землянке.

— Слушаюсь, — отозвался Болиашвили.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Так что вы хотите? — спросил Колодченко Черноусова. — Забрать у этого прохвоста соль?

— Главное, разумеется, обезвредить врага. Но и соль нам нужна.

Колодченко крякнул, достал из кармана трубку, вскинул на Черноусова свои проницательные глаза и сказал:

— Думаю, что у вас с этим делом ничего не получится. Дохлое это дело.

— Почему? — спросил майор.

— Да видишь ли… Этот самый Аким Луцюк, о котором я говорил полковнику, действительно держит магазин в Сахновке. И соль у него есть и другие продукты. Но дело в том, что он очень осторожный мужик и его не так уж просто провести. Ночью он сидит под семью замками, а днем, сам понимаешь, нельзя ничего сделать — фашистов в селе полно. Хлопцы-то мои уже дважды пытались с ним разделаться, да ничего не вышло. Гитлеровцы его хорошо охраняют.

— А почему? — поинтересовался майор.

— За своего человека считают. С хлебом, с солью их встречал. Кулак он в прошлом. Помнится, в двадцать девятом или тридцатом году его сослали, так он отбыл срок и опять приехал в Сахновку. Дочь у него там учительствовала. Вот он у нее и приютился. С полгода, наверное, ничего не делал, потом в колхоз вступил, работал, можно сказать, неплохо, но стоило фашистам прийти в село, как он снова переродился. Опять за торговлю принялся, работниками обзавелся, эксплуатирует их вовсю и вообще ведет себя непристойно.

— А с народом как живет? Под расстрел никого не подвел?

— Точных сведений нет. Но говорят, что он предал несколько дней назад двух каких-то парней. Парни эти будто бы пробирались в наш отряд. Во всяком случае, ясно, что это враг.

— Понятно!

— Рассказывают, — продолжал Колодченко, — что он ходил по домам и спрашивал крестьян: ты, дескать, брал у меня чего-нибудь, когда меня осудили? Ну, тот отвечает, что нет. «Нет, — говорит, — брал. И поэтому если не хочешь, чтобы тебя вздернули на виселицу, пригони мне сегодня овечку. У тебя-то, — говорит, — ведь две». — «Ну, две», — отвечает колхозник. «Вот, — говорит, — одну и пригонишь. А не пригонишь — не обижайся».

— Ну и что же? Гнали?

— Конечно.

— Н-да! — задумчиво протянул Черноусов. — Старик опасен. Надо во что бы то ни стало изолировать его.

— Трудно до него добраться, очень трудно. Есть в этом селе некто Тришка Наливайко. Старший полицай. Так этот самый Тришка в большой дружбе с ним. Как говорят, в зятья к нему метит. И, может быть, уже давно бы свадьбу сыграли, да только дочь его отвергла Тришку. Но дело не в этом. Дело в том, что между их домами установлена сигнализация…

— Не может быть? — усомнился майор.

— Да, да, — подтвердил Колодченко. — Самая настоящая сигнализация при помощи звонка и двух гальванических элементов. И провод не найдешь — где-то под землей проходит. Если, скажем, мы подходим к дому Наливайко и ломимся к нему, то он нажимает кнопочку, и в доме Луцюка раздается звонок. А тот в свою очередь выставляет в форточку дуло берданки, стреляет, и гитлеровцам уже известно, что в село ворвались партизаны.

— Хитро придумано, — заметил майор.

— То-то и оно! А если бы не эта штучка, мы бы давно их прибрали к рукам.

Помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра в вершинах деревьев.

— Ишь, сколько листьев нападало! — Колодченко поднял с земли багряно-желтый лист клена. — Крепкий лист, словно точеный. Висеть бы ему всю зиму на дереве. Да, жизнь… — Он вздохнул, пососал свою трубку и, выпустив кудлатое облако сизоватого дыма, тихо продолжал: — Вот так и в нашей жизни. Другой не успеет еще как следует набраться сил, еще неуверенно чувствует почву под ногами и вдруг вот так же, как этот зубчатый лист клена, погибает во всей своей красе.

Если бы Черноусов не знал, какую трагедию пережил этот сильный и мужественный старик, он, быть может, и не понял бы его и, конечно, немало удивился бы этому резкому переходу от делового разговора к отвлеченной теме. Но он понимал, почему так настроен Колодченко, а потому и не перебивал его, хотя комбату и не терпелось поподробнее узнать про обосновавшегося в Сахновке Акима Луцюка.

«Не скоро забудется это, — рассматривая бородатое лицо Колодченко и вслушиваясь в его неторопливую речь, думал Черноусов. — Не может забыть сына».

Старший сын партизанского командира был вторым секретарем райкома партии. С приходом гитлеровцев на Украину Василий Васильевич, — так его звали, — ни на один день не прекращал связи с населением. Уйдя в подполье, работники райкома партии выезжали в села, проводили с колхозниками беседы, мобилизуя их на активную борьбу с оккупантами. И вот однажды, когда Василий Васильевич был в Сахновке, шестилетний мальчик Петя Сердюк, у отца которого остановился секретарь райкома, выскочил на улицу и, увидев проходившего стороной такого же, как и он сам, вихрастого, лет десяти, Колю Иванова, опрометью бросился ему навстречу.

— А к нам опять дядя Вася приехал! — не замечая стоявшего в дверях Колькиного дома полицая Тришку Наливайко, радостно сообщил он приятелю.

От этих слов веснушчатое лицо Коли Иванова сразу стало бледным. Сделав свирепое лицо и угрожающе подмигнув Пете, он подавал ему знак молчать, но Петя понял это по-своему:

— Что, не веришь? Думаешь, не приехал? А вот приехал! И еще сказал даже, что скоро всех фашистов отсюда выгонят, а полицая Тришку повесят вон на той осине.

Кольке стало жарко. Он видел, как изменился в лице стоявший в дверях полицай Тришка, и сразу же догадался, что произойдет что-то страшное и непоправимое. «Надо бежать, предупредить дядю Васю», — мелькнуло у него в голове.

Колька, юркнув за дом, побежал на огороды, а оттуда к Петиному дому.

Петя хотел было бежать за ним, но в это время почувствовал, что кто-то схватил его за уши и приподнял от земли.

На крик из дому выскочила Колькина мать. Увидев, как полицай рвал уши маленькому Пете, она схватила коромысло и угрожающе занесла его над головою Тришки.

— А ну, отстань, не трожь ребенка! А то вот как огрею, и не встанешь, одноглазая ты сатана!

— Я тебе огрею — сразу ноги протянешь, — в свою очередь пригрозил ей Тришка, но все же Петю больше бить не стал. Бросив его к ногам колхозницы, он зло посмотрел на нее и заспешил в комендатуру.

А через минуту поднятые по тревоге солдаты окружили со всех сторон приусадебный участок колхозника Сердюка, арестовали хозяина дома и его гостя, затем учинили им допрос, а к вечеру следующего дня, собрав все население Сахновки, казнили их. Самого Сердюка немцы расстреляли. Василия Васильевича же привязали веревкой к хвосту лошади и, пустив ее на галоп, подвергли нечеловеческим мучениям. Через полчаса, весь окровавленный и разбитый, Василий Васильевич умер. А еще через пять дней обезумевшая от горя жена расстрелянного Сердюка схоронила и Петю. Слишком впечатлительная натура шестилетнего мальчика не выдержала всех этих ужасов. У него поднялась температура, мальчик потерял сознание, двое суток бредил, а на третьи, так и не придя в себя, умер.