На берегу Днепра

— Ну эту самую…

— Соль-то?

— Ну да.

— Ах, это! Это немецкая, трофейная.

— То-то я вижу, что на вкус она больно приторная.

— Известное дело, — залебезил Игнат. — Эрзац! Он, герман-то, на выдумку хитер. Все чего-нибудь выдумывает. Лишь бы брюху не было пусто. Конечно, ей против нашей далеко, но все же как ни есть, а соль. Не пропадать же ей.

— Это верно, — согласился солдат и так же, как и дед, съел целую миску борща.

Через час дед зачастил в кусты.

— Ох, братушечки мои, умираю, — возвратившись в землянку, жалобно стонал он, поглаживая руками без конца урчащий желудок. — Отравили меня, окаянные, отравили.

— Кто, отец? — сделав большие глаза, спросил белоголовый партизан Степан.

— Они, немцы проклятые.

Степан непонимающе пожал плечами.

— Да когда же они успели-то? Ты почитай месяц, если не больше, из землянки не выходил.

— Верно — не выходил. А вот попался на ихнюю провокацию. На мне, старом дураке, отыгралися.

— Что-то путаешь ты, дед. Ты хоть толком расскажи, что с тобой случилось.

Дед молчал.

— Да ты давай быстрей, не мешкай. А то умрешь, и не узнаем отчего.

Старик испуганно посмотрел на Степана.

— Как все это произошло? Расскажи.

— Очень просто, — тяжело дыша, начал объяснять дед. — Зашел в лазарет. А там в аптечке банка с чем-то белым стояла. На прошлой неделе в обозе нашли. Вроде как соль. Взял ее, конечно, подправил ею борщ, а она, треклятая, оказалась отравой.

— А ну-ка, покажи мне эту банку, — попросил Степан.

Дед извлек из кармана большую квадратную банку и передал ее соседу по койке.

Тот посмотрел на этикетку, упал на койку и залился долгим громким смехом.

— Наш Доктор приправил себе борщ слабительным.

Стены землянки задрожали от взрыва хохота.

— Ну и Доктор!

— Шутник, право слово, шутник!

Дед зло посмотрел на смеющихся партизан, хотел обругать их, но вместо этого жалобно пропищал:

— Ох, братушечки мои, умираю! — и пулей выскочил в кусты.

— А и ты здесь! — грозно надвигаясь на деда, прохрипел пулеметчик.

— Кто это? — испуганно спросил дед и, узнав Будрина, заспешил улизнуть от него. Однако пулеметчик успел-таки схватить его за руку и уже сердито кричал на весь лес:

— Говори, чем отравил меня? Зачем это делал?

— Да нешто я нарочно! — взмолился дед. — Я сам не знал, что она такая отрава и на кишки действует.

— Какая отрава? — еще больше вскипел пулеметчик.

— Да слабительная это, слабительная.

— Ах ты, плут этакий! Ну, берегись!

Будрин сгоряча занес руку, чтобы огреть деда по голове, но тот рванулся и что есть силы пустился наутек.

После этого дед стал избегать пулеметчика Будрина, ничего ему не рассказывал, а солдат перестал угощать его табачком.

Вскоре в районе Таганчанского леса гитлеровцы снова почувствовали на себе силу внезапных ударов десантников. Снова запылали вражеские комендатуры, участились аварии на железной дороге, стали бесследно пропадать полицаи, жандармы, солдаты из гарнизонов.

Однако воевать парашютистам с каждым днем становилось все труднее. На исходе были боеприпасы, истощился запас продуктов питания. Десантники мужественно переносили невзгоды. Все прекрасно понимали, что эти трудности временного характера и что не сегодня-завтра с Большой земли прилетят самолеты и все пойдет своим чередом.

Но самолеты не летели. В штабе фронта никто не знал, куда делись десантники. Они канули как в воду и не давали о себе знать.

Причиной этого была вышедшая из строя рация Болиашвили. Более недели этот настойчивый грузин разбирал и собирал передатчик, стараясь обнаружить повреждение, но ничего у него не получалось. И только на десятый день передатчик, наконец, заработал.

Стояло раннее, затянутое густым туманом утро. Многие солдаты, завернувшись в плащ-палатки, еще спали крепким сном. Но не смыкал глаз их командир полковник Захарчук.

Всю ночь напролет просидел он на пеньке возле окопчика радиста Болиашвили в надежде поговорить с Большой землей. Он ожидал, что вот сейчас та советская радиостанция, которую в течение суток на разных волнах преследовал Болиашвили, наконец, согласится принять от них радиограмму, и тогда положение его бригады облегчится. Посадочная площадка есть, и дело только за самолетом.

Но девушка, работавшая на этой радиостанции, упорно отмалчивалась, не желая вступать в переговоры с неизвестной ей рацией. Услышав голос Болиашвили, она выключала аппарат, переходила работать на запасную волну. Тогда Болиашвили снова начинал гулять по эфиру и среди тысячи других радиостанций отыскивал по голосу эту девушку, подключался на волну ее рации.

В трудном положении десантники очутились потому, что пока Болиашвили ремонтировал вышедший из строя свой передатчик, радиостанция, державшая с парашютистами связь, после многодневных и неудачных попыток найти рацию Захарчука прекратила свою работу. Радиостанция же, которой навязывал свою радиограмму Болиашвили и которая по случайному совпадению имела такой же позывной, какой имела станция, работавшая раньше с десантниками, принадлежала одной армии и, конечно, не знала о существовании десантников.

— Лампа! Лампа! Я Забой. Примите радиограмму! — надрываясь, кричал в микрофон охрипшим голосом Болиашвили.

Армейская станция не отвечала. Наконец Захарчук сердито сплюнул и, не вставая с пенька, раздраженно сказал:

— Знаешь что, Болиашвили! Брось ты ко всем чертям этот Забой, а давай прямо открытым текстом: «Говорит радиостанция десантников. Примите радиограмму на имя командующего фронтом». И наверняка у тебя дело пойдет. А так мы ничего не добьемся. Наш позывной давно устарел. А может, в тылу решили, что мы уже не существуем.

Болиашвили удивленно посмотрел на комбрига и несмело возразил:

— Я, конечно, могу и так, да только это будет нарушением правил.

— Ничего! Один раз можно, коль мы в таком положении очутились.

Болиашвили включил аппарат.

— Доброе утро, товарищ полковник.

Подошедший Черноусов оторвал полковника от рации.

— Здравствуй, Черноусов. Ну как дела?

— Ничего, спасибо! Есть радостные вести.

— А именно?

— Сегодня ночью лейтенант Куско с группой солдат отбил у гитлеровцев сто двадцать голов крупного скота. Сюда пригнал, в лес. Так что с питанием вопрос теперь улажен.

Захарчук оживился.

— Здорово! Молодцы ребята! Это уже выход из положения.

— Еще бы! — согласился майор. — Вот только соли нет. Надо бы тоже что-нибудь придумать.

— Да! — задумчиво протянул Захарчук. — Знаешь что, майор! Поговори-ка с Колодченко. Он мне рассказывал, что у него где-то в селе есть на примете какая-то там лавчонка фашистская. Посмотри, может быть, можно будет что-нибудь организовать. Да, кстати, вон и сам он идет.

— Согласилась принять, согласилась! — высунувшись из окопа, на весь лес закричал Болиашвили.

— Ну вот, наконец-то! — обрадованно загремел Захарчук и пошел к окопу Болиашвили. Черноусов шагнул было за ним, но полковник вернул его: — Иди поговори с ним. Придумайте что-нибудь.

— Что передать? — поторопил комбрига радист.

Полковник не сразу нашелся, что ответить. Он подбежал к радиостанции, возбужденно посмотрел на аппарат, потом на Болиашвили и, смахнув рукавом гимнастерки выступившие от волнения на лбу капельки пота, торопливо продиктовал:

— Передай так: «Радиостанция «Забой» моя. Я Захарчук. Прошу новую задачу по старому коду».

Открытую радиограмму Захарчука Большая земля приняла. И снова медленно потекли часы и минуты томительного ожидания.

«А вдруг они не поверят, что это именно я, а не кто другой, — размышлял полковник и тут же успокаивал себя: — Чепуха все это! Меня должны опознать. Обязательно устроят мне разговор с каким-нибудь знакомым, заставят рассказать о каком-нибудь третьем лице, либо, как в прошлом году, попросят перечислить людей, участвовавших в одном из каких-нибудь вечеров или торжественных заседаний, и только тогда… Ну, ясно, тогда пришлют самолет связи, а потом другие, с боеприпасами, продовольствием. Вот тогда-то мы и развернемся». Рассуждая так, Захарчук не заметил, как к нему подошел заместитель начальника политотдела старший лейтенант Коноплев.