Они не пройдут! Три бестселлера одним томом

— Как «подавить»-то? — спросил Серов. — Нас пятнадцать человек, с вами — семнадцать. Всей артиллерии — гранаты.

— Пойдем, — сказал комвзвода.

Он подхватил пулемет, осторожно приподнял тело наводчика и достал у того из-за пазухи запасной диск. Два командира перебежали двор и выскочили на нашу, отбитую улицу, где в канаве лежали бойцы роты и два танкиста.

— Вася, танк не горит? — спросил Петров у водителя.

Осокин помотал головой.

— Порох выгорел, наверное, а дальше не пошло, — решил старший лейтенант. — Вася, надо его завести.

Водитель удивленно посмотрел на командира.

— Надо. Завести и пройти вперед, сколько можно. Проедешь десять метров — выпрыгивай все равно, больше не нужно. — Петров обвел взглядом пехотинцев: — Разделимся на две группы, шесть человек с тобой, — он кивнул Серову, — берут пушку в избе. Остальные — дот в доме.

— Нас же перестреляют всех, — неверяще сказал кто-то из бойцов.

— Если быстро — не перестреляют, — ответил старший лейтенант, — первые десять метров пройдем за танком. Вася, сможешь?

Осокин с ужасом глядел на командира, который посылал его на верную гибель. Как только заработает двигатель, немцы откроют огонь, танк не пройдет и десяти метров.

— Если хочешь, я сам сяду, — сказал комвзвода.

Водитель посмотрел в глаза командиру и понял — да, сядет. Во взгляде Петрова горело то безумие, что поднимает людей навстречу смерти и заставляет поднимать других. В Осокине такого безумия не было, впервые он по-настоящему понял, что через несколько минут его жизнь оборвется. В горящем танке от людей, бывает, не остается и пепла. Водителю захотелось закричать, убежать куда-нибудь, ведь не станет же Иван стрелять в спину! Он посмотрел по сторонам и вдруг с пронзительной ясностью вспомнил первый осенний вечер, лесную поляну с застывшими громадами танков и слова человека, что через несколько часов сгорел без следа. «Наша совесть чиста». У Осокина не было ничего своего в этой жизни — ни дома, ни жены, ни детей, только совесть. Водитель медленно кивнул.

— Я пойду.

— Тогда решено. — Петров заменил диск в пулемете. — Пошли.

Старший лейтенант понимал, что все это — сплошное сумасшествие, но другого выхода не видел. Атаковать нужно сейчас, еще десять минут, и он сам не решится подняться. Мотострелки переглянулись, им тоже не хотелось бежать за бешеным танкистом на пулеметы, но Серов быстро отобрал себе шесть бойцов, распределил гранаты, и всем стало ясно — атаки не избежать. Пригибаясь, рота пересекла двор и залегла за досками. Петров кивнул Осокину, и водитель, сглотнув, пополз к своей машине, стараясь, чтобы между ним и домом был корпус «тридцатьчетверки». В этот момент ветер переменился, теперь он дул от немцев, нагоняя густой дым от горящего легкого танка. Под прикрытием вонючей черной завесы Осокин подполз к нижнему люку. Водитель сам открыл его, собираясь уходить из машины низом, но тогда они втроем вывалились через передний. Мехвод осторожно забрался в танк и осмотрелся. Внутри стояла тяжелая вонь горелого пороха, но огня не было. Осокин уселся на свое место и положил руки на рычаги, пытаясь унять дрожь. Он несколько раз глубоко вздохнул и потянулся к ручке системы воздушного пуска…

— Приготовиться, — приказал Петров.

Красноармейцы лежали за поваленным забором, сжимая в руках гранаты и винтовки. Все скинули шинели, оставшись только в ватниках, — так проще бежать. Справа от комвзвода устроился немолодой, за сорок, боец с седеющими усами. В правой руке он держал противотанковую гранату, левой придерживал за цевье трехлинейку. Внезапно танк взревел, выпустив клубы сизого дыма, и тут же рванулся вперед.

— Пошли! — не своим голосом заорал Петров.

Старший лейтенант вскочил и что было сил рванулся вслед «тридцатьчетверке», не глядя, бегут ли за ним остальные. В одно мгновение он догнал танк, что успел уже проехать половину площади. Внезапно машина встала, но это уже не имело значения, до проклятого дома оставалось пятнадцать метров, и комвзвода бросился вперед. Петрову казалось, что все пули летят ему в лицо, но до серой стенки старший лейтенант добежал живой и невредимый. Внезапно оживший советский танк на мгновение отвлек немцев, сбил им прицел, подарив пехотинцам секунды жизни. Комвзвода быстро осмотрелся — ему показалось, что до школы добежали почти все. Рядом тяжело дышал седоусый, рывок дался ему нелегко. Над головой у Петрова снова загрохотал пулемет, и старший лейтенант бессильно выругался — у него не было ни одной гранаты, чтобы швырнуть в амбразуру. Внезапно седой боец тяжело поднялся, сжимая в руке гранату. Он выдернул чеку, хладнокровно подождал пару секунд, и, не размахиваясь, сунул гранату в окно. Внутри кто-то отчаянно крикнул, и тут же ударил взрыв, от которого закачалась стена. Как по команде, другой красноармеец швырнул связку гранат в орудийную амбразуру. В этот раз рвануло сильнее — со второго этажа посыпались обгоревшие бревна, из окон плеснуло дымом и пламенем, и тут же донесся дикий, выворачивающий крик горящего человека. Петров прыгнул к дымящейся амбразуре и выпустил внутрь полдиска. Внутри что-то трещало, потом раздался глухой взрыв, и старший лейтенант махнул рукой:

— От дома! У них сейчас снаряды начнут рваться!

Они отбежали от пылающего здания, в котором не могло остаться ничего живого, и в этот момент седоусый дернул Петрова за рукав:

— Товарищ танкист, машина твоя горит.

Старший лейтенант обернулся — над «тридцатьчетверкой» поднимался сизый дым горящей солярки. Комвзвода всматривался в пожар, пытаясь понять, открыт ли передний люк, и тут старый боец сказал:

— А маленький вроде так и не выскочил…

Оттолкнув седого, Петров, как бешеный, бросился к горящему танку.

Осокин в третий раз попытался поднять крышку переднего люка и в бессилии упал обратно на сиденье. Второй снаряд заклинил ее намертво, так, что даже здоровому не поднять. Водитель тяжело свалился с сиденья и потянулся к нижнему люку, но тут силы оставили его. Танк горел, теперь уже по-настоящему, из-за броневой перегородки вырывалось пламя — пылал мотор, полыхала разлившаяся солярка. От жара сворачивались волосы, дымился ватник, и Осокин понял — теперь все, конец. Он потянулся за наганом — лучше застрелиться, чем гореть заживо, но сил не хватило даже на это. Мехвод приготовился терпеть самую страшную в своей жизни муку. Внезапно в дымную мглу ударил столб дневного света, и из башни вниз, дико ругаясь, соскочил человек в ватнике и черном шлеме. Осокин почувствовал, что его поднимают и тянут куда-то вверх.

— Щас, Вася, щас, — хрипел Петров.

Командир всегда гордился своей силой — не зря в училище играл двухпудовыми гирями, и сейчас он рывком поднял Осокина на сиденье наводчика.

— Держись там за что-нибудь, сволочь! — крикнул старший лейтенант снизу. — Держись, а то опять вниз свалишься!

Теряя сознание, Осокин ухватился за казенник орудия. Внезапно кто-то крепко взял водителя за шиворот, крякнул, и ефрейтор вдруг оказался снаружи. Его держал на руках коренастый, широкоплечий парень в ватнике и серой шапке, второй пехотинец — седой, усатый, наклонившись, крикнул в дымящуюся башню:

— Лезь сюда, танкист, сгоришь!

Коренастый осторожно посадил Осокина на борт, соскочил на землю и, снова взяв водителя на руки, словно ребенка, потащил бегом прочь. На полпути их догнали Петров и седоусый.

— Быстрее, сейчас взорвется! — крикнул командир.

Они едва успели забежать за избу, когда на площади ударило так, что закачались бревенчатые стены. Петров вырвал Осокина из рук красноармейца, уложил на снег и принялся ощупывать.

— Вася, ты как? — бормотал он. — Ты как, Васенька? Живой ведь? Крови ведь нет… Вась, ты не молчи.

— Га-а…

Осокин говорил тихо, и Петров наклонился, едва не касаясь лицом лица водителя.

— Га-а… Г-а-алав-а-а, — заикаясь, пробормотал ефрейтор.

Старший лейтенант сдернул с головы Осокина изорванный шлем, осторожно повернул голову. Водитель застонал, но командир вдруг рассмеялся, потом закашлялся, вытер слезы: