Живым приказано сражаться

Громов поднял автомат и в отчаянии расстрелял по камням весь магазин. Пули рикошетили, с воем уносились куда-то вверх или врезались в стенки амбразуры, не причиняя при этом каменному завалу никакого вреда. Это были выстрелы бессилия. У него еще осталось трое боеспособных солдат (в последнем бою Абдулаев был ранен в плечо и сейчас лежал в санчасти), масса снарядов и патронов, есть даже гранаты… Они находятся в мощном доте. Разве не обидно, что, обладая всем этим, они в конце концов оказались бессильными и обреченными? И самое страшное — что умереть придется не в бою, а вот так, задыхаясь или кончая жизнь самоубийством.

— Даже пострелять не дадут напоследок, — остановился за его спиной Крамарчук. — Измором возьмут, христопродавцы. Удушат в подземелье — и отпевать некому будет.

— Зато склеп идеальный. Лучшего и желать не приходится, — мрачно отреагировал Громов.

— Может, все-таки сдадимся, а? В самом деле, какого черта умирать, да еще вот так, мученически? Только бы нас выпустили отсюда, а там мы еще по дороге в лагерь сбежим.

— Брось, сержант. «Сбежим! По дороге в лагерь!…» Ты же знаешь, что обороны этого дота они нам не простят. И хорошо представляешь себе, что нас ждет. Не говоря уже о бесчестии самого плена.

— Но ведь жалко же подыхать вот так, по-крысьему! Ведь повоевали бы еще! И скольких бы уложили!

— Мы храбро сражались, сержант. Теперь наша задача: так же храбро и мужественно умереть. Ну а то, что они замуровали гарнизон… Именно как зверство этот случай и войдет в историю войны.

— Да что мне до истории, лейтенант?! — почти простонал Крамарчук. — Мне дышать нечем — вот какая история! Понимаешь ли ты это или нет? Сколько мы еще протянем здесь, когда они… ну, полностью?

— Не более часа.

— И все?

— И все.

— Будь она проклята, эта бетонная могила!

— Послушай, Крамарчук, иди к раненым. Там Мария… Когда увидишь, что… Не доводи ее до мучений. Словом, ты понимаешь, что я имею в виду…

— Ну что ж… Теперь — конечно. Теперь только бы не сойти с ума и вовремя пустить себе пулю в лоб.

— Где Каравайный?

— В энергоотсеке. Все еще пытается запустить свой дизель и дать нам свет. Не знаешь, зачем он нужен мертвецам?

— Тогда он святой человек. Однако запускать этот дизель сейчас нельзя. Сожрет весь воздух.

— А что, если натаскать сюда снарядов? И рвануть? Проломить стенку.

— Уже думал об этом. Можно и рвануть. Но это не спасение, а смерть. Погибнуть, конечно, можно и таким образом.

— Что же будем делать?

Громов молча смотрел на амбразуру. Теперь сквозь нее пробивался лишь тоненький лучик света. Последний лучик жизни. Достаточно было одного-двух камней, чтобы раз и навсегда оборвать его. Одного-двух камней…

— Эй, красные! Можете считать свой дот неприступным! — кричал тот же немец, который совсем недавно предлагал им сдаться. — Мы укрепляем его по всем законам фортификации!

— Крамарчук, — вдруг схватил Громов сержанта за рукав. — Быстро в энергоотсек. Принеси лом. Или что-нибудь в этом роде.

— И что? Что тогда?

Громов не стал объяснять ему, сам бросился в коридор и побежал к энергоотсеку. В проходе все еще коптели две керосинки, и лейтенант подумал, что надо бы погасить их — зря съедают кислород. Но тратить на это время не стал. Он забежал на командный пункт, взял со стола трофейный фонарик и через минуту уже был в энергоотсеке.

— Что? — встревоженно спросил его Каравайный, копавшийся при свете керосинки в моторе. — Немцы? Я сейчас. Уже вот-вот…

— Лом нужен, Каравайный, только лом.

Он был голым по пояс. В отсеке, всегда таком влажном и прохладном, теперь становилось душно.

— Что делать, товарищ лейтенант? — спросил он, подавая Громову довольно увесистый лом. — Что им делать?

— Продолжайте ремонтировать. Доту нужен свет, — бросил Андрей уже на ходу.

— Я бы… Но очень трудно дышать…

«Там, в стенке колодца, — щель. Если ее расширить… — пульсировала одна и та же мысль. — Там струя воздуха. Я помню. И если щель расширить, — думал он уже стоя по пояс в холодной, почти ледяной воде и загоняя острый конец лома в трещину, — если ее расширить, то мы сможем продержаться еще несколько суток…»

Громов долбил и долбил, однако никакой струйки воздуха почему-то не ощущал. А ведь тогда он явственно почувствовал ее. Она была. Почему же сейчас?… Неужели после очередного обстрела щель сузилась настолько, что?…

Но все же в колодце дышать стало несколько легче. Возможно, здесь существовал еще какой-то свой автономный запас кислорода. Должен был существовать.

— Командир? Ты здесь? — послышалось сверху. И в колодец свесилась голова Крамарчука. — Что там?…

— Щель. Была щель. Как Мария, раненые?

— Плачет Мария. Раненым плохо. Они первыми не выдержат.

— Да, первыми… — словно во сне повторил Громов. И, в очередной раз вогнав лом в трещину, вдруг ощутил, что он вошел в мягкую породу, словно в кучу щебенки.

— Есть, Крамарчук! Щель!

— Дай лом. Теперь я…

— Подожди, сейчас. — Он яростно ударил еще несколько раз, вогнал железо поглубже, расшатал и наконец почувствовал, что в лицо повеяло холодком. Легко-легко. Совсем слабая струйка.

— Я со свежими силами.

— Чуешь, сержант? Чуешь? Воздух!

— Что-то ощущается, — еле слышно отозвался Крамарчук.

— Быстро за гранатами! Нужно заложить и рвануть.

— Нужно, — согласился сержант уже чуть-чуть громче и увереннее. — Я мигом! Но если меня долго не будет…

— Понял, Крамарчук, понял!

Вода леденила ноги. Лейтенант уже не чувствовал их. Но зато щель становилась все шире и шире, а струя воздуха все ощутимее. Значит, и там, в отсеках, дышать становится легче. Впрочем, доходит ли туда воздух? Должен. Мария… Господи, хотя бы она продержалась еще несколько минут! А раненые?… «Несколько минут… Несколько минут…» — как заклинание, повторял он, все раздалбывая и раздалбывая щель.

По ту сторону стенки была пустота. Лом несколько раз вырывался из ослабевших рук и уходил в расщелину. Громов еле успевал поймать его за самый кончик. Вслед за ломом туда, в пустоту, уходила и вода. Но сейчас Андрея это уже не волновало. Запас воды в доте есть. Родник сохранится… Сначала доту нужно вернуть жизнь.

— Лейтенант! Бери! И веревка. Два куска.

— Молодец, сержант. Ну, гусары-кавалергарды!… — вспомнились вдруг словечки комбата.

Громов затолкал в щель одну гранату. Вошла! Божественно. Подсказал бы кто-нибудь, как ее взорвать.

— Держи веревку.

— Отойди, сержант, — Громов выбрался из колодца, взял другую гранату и, подсвечивая себе фонариком, несколько раз вогнал ее в разлом. Вырвать чеку — и в разлом. Вырвать чеку — и…

— Крамарчук, за выступ!

Он и вырвал чеку так, словно тренировался. Раз, два, три… Еле успел откатиться от края колодца, как в нем рвануло, и хотя осколки камня и металла в основном вобрал в себя колодец, но все же часть их вырвалась наружу, и откуда-то с потолка на голову Громову упал кусок бетона, очевидно, отвисшего после взрыва снаряда.

— Что, лейтенант?! — бросился к нему Крамарчук, увидев, что тот потерял сознание. Подтянул его к колодцу, нагнулся и плеснул в лицо водой.

— Что за выстрел? Кто стрелял? — первое, что спросил Громов, придя в себя и откашливаясь от идущих из колодца дыма и гари. Нет, он не бредил, в доте действительно прозвучал выстрел.

— Полежи, я сейчас… Узнаю… Слышишь, дышать уже намного легче стало.

— Нам легче. А в отсеках?

— Отлежись. Молчи.

— Порядок. Лежу. Дай еще одну гранату.

17

На рассвете Орест Гордаш извлек из сена, которым были притрушены нары, своего «Обреченного», нащупал стеклышко и, усевшись напротив зарешеченного окна, принялся за резьбу. На куске липовой древесины еще только вырисовывались контуры тела — головы, мускулистых плеч, ног, — однако мысленно скульптор уже четко видел свое творение: «Обреченный» должен быть опутан веревками. Но мощное тело его, напрягаясь, пытается избавиться от пут. Это последняя попытка бунта человека, стоящего под виселицей, в которую превращен обтесанный ствол дерева со срезанной кроной.