Последняя мировая... Книга 1

Дерзкие вещи он говорил. Тишина была непростой. Прислушивались к коридору. Но там не звучало чужих шагов.

Мирка видел молчаливые лица других, видя это молчание как знак согласия. «Другим, особенно тем, от кого мы зависим, — думал и сам он, — правда и неизвестна, и не нужна. Мы либо боимся ее, или, по отдельности каждый, прячем голову от нее в песок. Говорить о ней некому…» Не думал, совсем недавно, что правда бывает совсем не такой, какой должна быть.

Историк молчал: он был такой же, как все, опаленные этой войной, слепой, безрассудной десницей ее подбитые. С ним могли сделать то же, что сделают и с другими. Но кто-то же, чем-то, должен ответить Матвеичу. Не только его волновал ответ: он каждому нужен был.

— Понять это будет непросто, — сказал Михалыч.

— Я это помню. А как же не помнить, когда было это… Ну, а что думать? НКВД нарочито народ убивало? Да, ведь так не может быть. Они служат. Значит, шло это все не от них. От кого? Не простой вопрос, но уж начали… Только спокойно, ребята, давайте, когда-нибудь это надо делать. Спокойно… Так вот, в кого мы упремся? Ошибки начальства? Но — по всей стране? О каком руководстве приходится говорить? Но это так, — жестом предостерег Михалыч, — поэтому так много думаю, и так немного могу сказать!

Он, правда, много и напряженно думал. Страшные вещи он говорил! Не называл фамилий, но как было не понимать, даже Мирке, о каких фамилиях надо было сказать?!

— Да, так. — Подтвердил догадки Михалыч, — Но не было нарочито! Не было цели у руководства, народ уничтожать. Не было! — Михалыч качал головой, — Голод людей убивал. А цели не было. Это промашки… Это, ребята, большая цена!

— За что? — осторожно спросили его.

— А за наше же; за его, — кивнул он на Мирку, — благополучие. Ошибки, — смотрел он на Мирку, — которые твоему поколению понять и даже простить, придется. Где начинались проблемы? — смотрел теперь он уже и на всех остальных, — Откуда голод пошел? С главных строек нашей страны. Поволжье — Цимлянская ГЭС; Нижний Новгород — с автозаводом; Самара — с тяжелой промышленностью. Украина: Харьков — Госпром, Тракторный; Днепропетровск — ДнепроГЭС, — гордость наша. Ведь хорошие были планы! Представьте: а как бы без них? Без них, может быть, и войны этой было не выиграть! Такая вот правда. Такая! А горечь ее была в том, что кроме ударного героизма рабочих, стройки нуждались и в продовольствии. Вот! Вот… Сначала они истощили окрестные села. Потом пошло дальше. Конечно же, партия и правительство все попытались сделать. Но стройки уже становились гигантами, которых остановить невозможно. Вот…

Трудно понять, убеждал ли он всех? Дерзость его была изощренной, сознательной до холодка в мозгу. Это не то, что обида, с отчаянием напополам у Матвеича. Это совсем не Михалыч, глупо дерзя, посягал на высшее руководство, и, стало быть, на товарища Сталина, в том числе. Логика убеждала, сам ход Истории.

— А платиться за ошибки народу?

— Именно так! Копейкой такого не оплатить?

— А как же вина? Расплата? — спрашивал голос, которого не было слышно раньше. — История ведь справедливости учит.

— За ошибки вождей, всегда платят народы. В любой стране мира, во все времена!

— А за вину народа, Михалыч кому платить, а? Тогда же наоборот — вождям. Вот такое в Истории было когда-нибудь, нет?

— Нет, — спокойно ответил Михалыч, — потому, что народной вины не бывает!

«День бесстрашия! — думал Мирка, — Мы годами молчать способны. И то, что годами копится, там, в душе каменеет. А болтливость: о постороннем, о пустяках не спасает душу. И особенно больно, когда есть что сказать...»

— Ты считаешь… — слышал он голос убежденного в правоте человека, — А как же фашизм? Что это? Кто это? — усмехнулся спросивший, — Скажешь, что это фигня — не немецкий народ? Они все — фашисты! Малой, — он кивнул на Мирку, — и тот это видел! Ему ты скажи, что немцы не виноваты. Что фюрер их виноват, Адольфа…

— Шикльгрубер, ефрейтор… — стал отвечать Михалыч.

— Ефрейтор?

— Да, он был ефрейтором. Стал рейхсканцлером!

— А кто его вытащил в канцлеры? А? Михалыч? Красивые вещи, правильные ты говоришь, насквозь! Немцы — скоты! Малой, — это спросили Мирку, — не так?

— Так, — согласился Мирка. Мог он сказать по-другому? Когда немец, подняв рукоять автомата под мышку, стрелял в лицо, — он же видел, как на штаны его, на сапоги, кровавая пыль летела. И разлетались обломки костей. Осколки… — он все это видел! А мало ли видел в Освенциме? Они, всенародно, тварь свою, Гитлера делали! Сами, или чего-то не понимает Мирка?

— Так! — сказал он.

Михалыч сложив треугольником руки, думал. Вершинами руки его упирались в лоб, в переносицу. Не мог бы так сделать тот, у кого изувечена, — немцем, наверняка, — переносица. Оппонент Михалыча…

«Войне наступает конец, — думал Мирка, — а взгляд этого человека так и останется непримиримым».

Снова видел он немца, стреляющего в лицо, и вдруг занавеской над рамой оконной, — надвинулись те, кого убивал он сам. Падали перед ним. Не все сразу: он ведь каждого, по отдельности, убивал…

Чужие шаги раздались в коридоре. Повисла усталая тишина. Все посмотрели на Павла.

— Счастливчик! — открылась дверь, — Никитин, давай выходи с вещами! Твои, за тобой приехали.

Никитин, прощаясь, обошел всех, пожал руки.

— Мирка, — сказал он, похлопав его по спине, обнял и, задумавшись коротко, просто сказал, — все еще будет, знаешь!

— А что там от советского информбюро? — спросили у постового.

— Да, немцы союзникам сильно по ж… дают, где-то в Андах.

— А-а, значит, спасать их будем.

— Да, кто, кроме русских спасет!

— А что ты без автомата ходишь?

— Я? А зачем мне? Еще отберете… — усмешка солдата в усы, была не враждебной. Или так показалось Мирке…

Грохнула дверь, остались без Павла и почувствовал каждый, может, не только Мирка, себя: ломтем отрезанным.

— А в двадцать третьем, — сказал Михалыч, — Россия, голодная, послевоенная… И не все это помнят… не все, но такое было. Эшелон с сухарями… Вы представляете — эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была… Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон — да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было — вот почему сухари. Каждый, кто мог — от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари — это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый…

— Хорошо же, скоты они, отблагодарили!

— Шикльгрубля твоя, тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах.

В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:

— Выхованец, с вещами на выход.

Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал… «Пожалуй, — подумал Мирка, — готовиться к худшему надо. «Ценный я человек!» — усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! «Кто я ему? — рассуждал Мирка, — Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!» Он вспомнил новое слово и поинтересовался:

— А что такое Гулак?

Легкий шорох он уловил, вздохи, типа «прочистки горла», но ответ получил не сразу.

— Ты что? — удивленно спросили его, — Туда что ли собрался, Мирка?

— Не знаю… Я не знаю, что это такое?

— Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж…

«Вопрос непростой», — почувствовал он.

— ГУЛАГ, Мирка, это… Про «Беломор» слыхал?

— Беломорский канал? Конечно.

— А знаешь, кто его строил?

— Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.

— И какой же народ?

— Ну, как… — пожал он плечами.

— А «Путешествие из Петербурга в Москву» читал? — уточнил Историк.

— Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.

— Там о железной дороге, ты помнишь?