Последняя мировая... Книга 1

— Нет, это сказал князь Игорь.

— А-а…

— Не знаешь такого?

— Нет.

— «Слово о полку Игореве»…

— Нет, и Слова не знаю…

— Бывает. А знаешь, что сказал Невский?

— Да, кто не знает!

— А ну-ка.

— «Тот кто с мечом к нам»…

Говорили люди, нормальные люди: о том, что в уме, и на сердце. И об истории, и о войнах, давно забытых, от которых давно никому не больно. Забыть можно все, а войны не забываются…

— Ну, про меч знают все. Что еще он сказал?

— Да, всякое, может быть, говорил. Не знаю…

— Не спрашивал бы, но ты, как и все, слова эти знаешь, и повторяешь их.

— Не томи, — попросил кто-то. Мирка подумал, что человек, говоря эти умные и посторонние вещи, делает доброе дело. Незаметно, как лекарь-кудесник, удаляющий болезненную занозу, уводит от темы о худшем.

— И ты повторяешь их часто, и все, и я тоже. И тот малый — и он.

— Умеешь ты душу томить, Михалыч… Так что он сказал?

— Вообще-то, вопрос, может быть, спорный. Может, не он это первым сказал. Может быть, первым сказал Кузьма, фамилии я не помню… Ледовое побоище: немцы, в броне, идут клином…

— Сходили, под Курском, в броне, так же, клином… Уже отходились!

— Ну, до танков было тогда, — как до луны, не ближе. А на льду, навстречу броне, выступил боец, из свиты по правую руку Невского. Невский с ним говорил накануне.

— Тактику обсуждали, — шутливо заметил кто-то.

— Вот именно. Самый обычный боец, из народа. Ни вам щита, ни кольчуги: зипун, а руках — дубина. А сверху — русский дух и отвага.

— Что, этого немало!

— Конечно, не мало. Дубинка грянула в лоб коню. Конь — наземь, в смысле, на лед! Рыцарь — кувырком, через голову, — дальше. И все — он уже обречен! Он подняться не может, без посторонней помощи. Броня и кресты; пурпурные, белые и голубые, длинные шлейфы, — зрелище, да? Представьте! Это и были черти, в жуть размалеванные. В кровавых слезах и в страхе, от них по углам разбежалась Европа. А наши дубинки ложились коням между глаз, сноровистые люди ловили руками длинные шлейфы — черти летели наземь. Чем кончилось, — знаете. Вот вам, и будьте любезны: не так страшен черт, как его малюют!

— Мудрость народная, кровью омытая?

— Разве не так?

— Так, Михалыч, все так, только кончилась мудрость народная!

— Кончилась? Это на чем, интересно?

— Ну, а что же здесь делаем мы?

— Фильтруемся.

— Ну, дознаемся…

— Фильтруемся? А при фильтрации возникает осадок…

— Хочешь сказать: это мы должны выпасть в осадок? Мы — люди.

— Фильтрации нет без осадка!

— Вот что выходит, — узнал Мирка голос того, кто пришел с допроса, — я — воевал. В списках части имеюсь. Но там сообщили: «под Ельней, без вести…». Все! И он говорит мне: «Так ты, друг мой, сдался, чтоб шкуру спасти!». Не верит, я это вижу: не верит!

«Друг мой» — Мирка узнал Викента: Его манера.

— Увечье увечьем, а Ельню я знаю. Там жарко было!

— Да уж, не продохнуть! Мы без еды, неделями! И, главное, без патронов! И головы не поднять: прут на нас, как тараканы, а мы их держим!

— Тараканы! Таракана тапочком, дома хлопают.

— Ну, гады кишащие. Мы их чудом: без техники, боеприпасов, снарядов — на честном слове, — держим!

— Не было руководства, — узнал Мирка голос Михалыча, — дезорганизация. Вот в чем причина потерь. Это ж так?...

— Руководство? Да мы забыли, что это такое! Из батальона, за десять дней, десяток людей, может быть осталось. Все! А те прут: сытые и довольные. Танки, свинюки резвые давят нас, давят. И небо в копеечку: мины, снаряды! Все, поломали нас! Пятеро мы сбрелись, оглохшие и никакие. А все: мы в тылу немецком. Ну, что? и собрали нас, как овец, и погнали на запад. Злющие были: все ж мы им дали крепко! А в первой деревне, нас уже человек пятьсот — согнали в колхозный хлев, и начался плен.

— Много наших тогда ночевало под дулом в колхозных хлевах…

— Да, в наших же собственных скотных дворах, ночевали мы под прицелом немцев. Второй день: на станции, нас уже тысячи две с половиной. Больные, раны гноятся, и ни бинта, ни кусочка марли! Кто ранен — уже не жилец. По кюветам толкали таких, и стреляли. Много, много так полегло!

Мирка вспомнил немцев, убитых им. Пятью патронами обошелся, а в лицо одного человека, Игоря Мироновича, немец всадил пригоршню пуль …

— А что мы могли? Тогда, когда в плен нас брали? Что я мог, говорю: оглохший, песка полный рот, без патрона. Да, ножик хотя бы — совсем ничего, а они уже все — вот они! Голову в плечи, спрятал глаза — и вперед, куда показали, дулом под ребра!

— В окружениях первых дней войны, не солдат виновен, — сказал Михалыч. — Нет солдатской вины в окружениях. Или есть, но мало.

— Хм, а чья есть?

— Руководства. А окружение для солдата — прямая дорога в плен.

— А ты вокруг посмотри; на себя, и на нас, и еще раз скажи — кто виновен!

— А на станции, — тихо спросил кто-то, и уточнил, назвал ее — не на ней?

Названия не расслышал Мирка.

— На ней

— Я тоже там был. А в какое время? Ага, значит, вместе мы были… А не встретились, видишь…

— Да, может, и к лучшему.

— Кто его знает…

— Но, то, что ты цел, не жалей. В старости меньше проблем со здоровьем.

— А я доживу?! А вообще-то, на теле след есть.

— Видимый?

— Ну, да как бы сказать-то...

— Как есть.

— Вообще-то, видимый

— Так чего ты молчишь?

— Да след такой, что…

— Да, какой бы он ни был! Ты не молчи! Оправдательный фактор, ты что?...

— До пленения было, пораньше...

— Неважно!

— М-мм, — услышал вздох Мирка, — ко мне, в общем, в окоп прилетела во время бомбежки, нога в сапоге — оторвало по голенище… А сверху, на задницу — это уже на мою, — угодила лопатка. Видно, с того же окопа, с того человека. С высоты, я так понял, с хорошей, влетело. Ударило, так аж в ушах прозвенело! Да и не то что бежать потом, а ходить не мог, в санчасть обращался, там что-то делали. Были порезы, ушибы… Неделю зубами скрипел.

— Ну, вот видишь — есть…

— А толку! Мне что теперь голый зад показать Викентию? Будет видец, представляешь! Да он меня сгоряча, и без трибунала застрелит.

Смешной бы казалась история, но, даже мысленно не получалось над ней посмеяться. Мирка подумать не мог, что могут быть у людей вот такие проблемы.

Дверь прогремела, и люди решили его разбудить, потому, что принесли обед.

После обеда он постеснялся заснуть. Его расспросили, и он рассказал о себе. Все как было. Не рассказал только про тот, до сих пор не забытый, шмат сала. Про то, как его жрали немцы, отправив ребят обедать сырой картошкой в поле. О том, что убил пятерых немцев, не рассказал. Промолчал и о том, убитом консервной банкой. Об НКВДисте не рассказал, и побегах с Ваней. Не хотелось об этом, как не хотелось когда-то идти на урок, который не выучил…

«Зачем? -думал Мирка об НКВДисте, — Он спрашивал об Аэлите? Что он хотел сказать? Спросить бы сейчас у него...».

Нехорошая мысль пробежала: «А, может быть, уже все? Мало ли что обещал Викент? Может быть так вот, помягче, завлек сюда, чтоб за глаза добрым дядькой остаться?»

«Родине будет непросто нас фильтровать… — делал вывод Мирка. — Проблемное это дело, и может быть трудным и долгим. И, видно, правы здесь люди: не обойдется и без осадка, в виде поломанных судеб».

Под вечер услышал он от двери свою фамилию.

— На выход, с вещами.

— А у меня их нет.

— Могут не быть, но я должен спрашивать. Привыкай!

Почему он сказал: «Привыкай!»? Намек, или просто привычка?

С опущенной головой Мирка вышел.

Григорий Михайлович принес хлеба и молока.

— Не наше, — сказал он, — от немецких коров. Своих потеряли, чужих доить будем.

Молоко было очень кстати. И вспомнился что-то тот офицер, гость Викента, с большой звездочкой. «Малец? — уточнял он, — Да, на вид — двадцать семь, если не все даже тридцать!». Зачем нужны были эти смотрины, за офицерским завтраком? Показалось, что все станет ясно не позже, чем завтра…