В конце аллеи...

Он еще не сполз к предательству и в первое же утро попытался все объяснить Серафиме. Что безответное его согласие — лишь временная уловка, надо гарантировать им обоим жизнь, и ничем он управлять не собирается, а как только наступит ясность, пойдут они на Восток, навстречу своим, навстречу Родине… Чем сумбурнее и выспреннее разматывалось его объяснение, тем враждебнее и непреклоннее становилась Серафима. На какой-то длинной и горячей фразе окатила его ледяным взглядом — тяжелым, внимательным. Холодными зрачками сфотографировала на долгую память. Она исчезла в следующую ночь, и годы быстро стерли ее облик — решительный, неуступчивый.

Затишье, придавившее хутор тревожной неизвестностью, потихоньку утверждало Родиона в правильности выбора: вон как все запутанно, и поди разберись, куда поворачивают события? Вроде кончилась война, а перемены не приходят. Притаился хутор в ожидании серьезных потрясений, приглядывался и Родион к новой житейской раскладке. Не торопясь подступалась к нему Эрна, обжигая взглядами парня, тоже горемычного и одинокого, как и она, в этой растерзанной, потрясенной суровой войной, малопонятной пока жизни.

Он еще уходил от ее зазывных ласк, но в незаметной уступчивости подвигался все ближе и ближе к хозяйской спальне. Эрна оказалась терпеливой, она интуитивно угадывала, что уже повернул на ее дорожку русский парень. И потому не торопилась, оставляя для Родиона видимость самостоятельного выбора.

Когда в дом приехали американские офицеры, Родион неуверенно подступился к ним с вопросами: когда и где он может встретиться с советскими офицерами, чтобы решить вопрос с репатриацией? Выхватив из ломаного немецкого языка суть просьбы, американец с фривольной развязностью засмеялся:

— Или плохо греет пухленькая фрейлейн? В Сибирь захотелось?

— Я не сибиряк, — непонимающе протянул Родион.

— Не имеет значения. Всех в один дом — в Сибирь! — И, довольный остротой, подмигнул настороженной Эрне. — Верно, фрейлейн?

— Я в свою деревню поеду, — упрямо протянул Родион.

— Не выйдет, — отрезал американец. — У вас нет правых и виноватых. Раз был в плену — получи свое!

— Почему Сибирь? — не унялся Родион. — Я не по своей воле здесь. Раненым в плен был взят, вины своей не вижу.

— Нет, ты послушай, Дик, — отмахнулся от Родиона американец. — Он, видишь ли, не хочет остаться с такой хорошенькой фрейлейн.

Американец сбивал разговор на шутливый тон. Родион подобрался для решающего броска:

— Я требую связать меня с нашим командованием!

Американец перестал смеяться. Он критически оглядел Родиона.

— Раз требуешь, то я как союзник обязан помочь. Правда, твои далеко, они там, за Эльбой, — и неопределенно махнул рукой на восток. — Только подумай, парень: здесь бизнес будешь делать. Хозяйство крепкое, фрейлейн симпатичная. Чего тебе еще надо в этой жизни?

Американские офицеры укатили довольные, нагруженные жирными подношениями Эрны, растроганные ее гостеприимством и услужливой покорностью.

Эрна, стряхнув понятный испуг, засыпала словами Родиона, заклиная прислушаться к мудрым предостережениям; как-никак ваши союзники сочинять небылицы не станут, не торопись испытывать судьбу. Она не только пригрела его в этой вселенской сумятице, но и полюбила. Разве не ее долг предостеречь дорогого человека от скоропалительных и опрометчивых поступков?

То не слышал Родион взволнованную мольбу Эрны и решительно отбрасывал все сомнения, то не на шутку страшился нелегкого вопроса: а вдруг правду говорил американец? В голове все перемешалось, страх парализовал волю, обрек на удобное бездействие.

С вечера он порывался поехать в город и разузнать там про все, но за ночь Эрна сумела разубедить его и заставила отказаться от рискованной поездки. Мало ли чем грозит теперь город, где, говорят, сейчас одни «черные рынки», грязные притоны да продажные женщины. Самое лучшее в лихое время — не высовывать носа из их тихой обители. Зачем на свою голову накликать беду?

Родион неуверенно возражал, и Эрна тут же соглашалась: а может, американцы и врут? Но кто торопит тебя с решением: утрясется, прояснится обстановка — тогда и поступай как знаешь. И заливалась неутешными слезами…

Потом американцы долго не заявлялись на хутор, не разыскивали Родиона и советские представители. Да и хозяйство не оставляло времени — спозаранку хутор заставлял их приниматься за дела.

На хуторе задержались неприкаянные люди из разных стран, а только что воцарившийся мир не успел вернуть их в отчие края. Перемогались они на хуторе, батраки не батраки, но и не почетные гости. Получив здесь кров и сносную пищу, измотанные люди старательно отрабатывали свой хлеб, и кому, как не Родиону, надлежало приглядывать за ними?

В какой-то вечер Эрна провела основательный подсчет и радостно шепнула Родиону, что не такими уж разорительными для их хозяйства обернулись последние месяцы вселенского безумия. Им стоит хорошо поработать в это разворошенное войной и пока не устроенное время, чтобы крепко встать на ноги. Ну и что — денацификация? К Эрне она касательства не имеет, потрошат магнатов вроде Круппов и Тиссенов. Бауэры издавна сидят на своей земле, они никого не убивали, к преступлениям наци трудолюбивые крестьяне отношения не имеют…

Июльским воскресеньем американский «джип» привез на хутор тщедушного незнакомого гостя. Заношенный плащ, вытертая велюровая шляпа с засаленным и некогда модным переломом, разносившиеся тупоносые ботинки кричали о давнишней и унизительной бедности. Да и его лицо со впавшими щеками, притомленными глазами говорило о крайней голодной нужде. Страдальческий вид незнакомца не так уж поразил Родиона — подкосила наповал, до щемящей боли пронзила родная речь:

— Прослышал, что земляк рядом обретается, как и я, бесприютный. Закипело, заныло внутри: ну как не повидаться с родным человеком? Спасибо американцам, откликнулись, автомобиль выделили, дорогу объяснили. Зовут, величают как, из каких краев, сердечный ты мой брат?

Торопливый поток родных русских слов убаюкивал, и Родион плохо соображал, откуда прикатило такое нежданное счастье, и в нахлынувшей радости, теплой волной обдавшей все его существо, задавал сбивчивые вопросы и слышал приветливый говорок, успокаивающий, неторопливо разъясняющий. Иван Лукич, так звали земляка, прибился в городе — новости у него были самые свежие, сидя за столом, произносил он слова честь по чести, как и положено в серьезных делах:

— Заглавную рюмку, значит, за великую победу, которую дождались!

Увидев дрогнувшую руку Эрны, она растерялась при деликатном тосте — пить или не пить, — отечески и примиряюще разъяснил:

— Победа, она для всех пришла. А вам что, под фюрером сладко жилось? Вон сколько крови и разрушений навлек на страну. Ты не рвалась к Москве и в русских не стреляла. Выходит, с полным правом празднуй победу. Теперь на землю пожаловал мир, и одарит он спокойствием каждого.

Какая-то неуловимая хитрость чуялась в рассуждениях Ивана Лукича, и Родион нетерпеливыми вопросами пытался спрямить разговор:

— Когда на Родину отправлять начнут, Лукич?

— У самого изныло сердце, ждать невмоготу. В городке нас человек сорок застряло, прошениями засыпали комендатуру. Да вот ты прибавился теперь, сообща хлопотать будем. Только что я скажу тебе, Родион. Забот у американцев по горло, отмахиваются они пока от нас. Но непременно отправят, чуть поразвяжутся руки. В слове они народ твердый. Пока кормят, поят — и на том спасибо… А Родина? Ночи не сплю, все Волга грезится. Ух и места у нас под Нижним, на всем белом свете таких не сыщешь! Что грибы, что ягоды — косой коси, не соберешь. А уж рыба пойдет, неводы рвутся, как нитки. — Без видимого перехода вернулся к деловитому тону: — Скучаешь на хуторе? — Не дождавшись ответа Родиона, предложил: — Заест тоска-кручина, подъезжай к нам, вместе веселее. Газетки наши раздобываем, радио слушаем, свои песни поем.

Ласковая речь Ивана Лукича обволакивала Родиона, укутывала родными звуками, и он все не мог уловить в ее напевах прерывную паузу, чтобы подробнее расспросить гостя о земляках, осевших в городке, об их планах скорейшего возвращения домой. И от этого тихое раздражение царапалось в душу.